«Боже мой, куда я его сунула?» — заволновалась Настя и обрадовалась, когда захныкал проснувшийся сын. Сергей взял малыша на руки, улюлюкал, чмокал ему, прохаживаясь по комнате и чуть припадая на ногу. Настя нашла злополучный тетрадный листок с четверостишием, скомкала и сунула в горящую плиту: «С меня достаточно! У нас с Сережей теперь, кажется, все хорошо. Я никогда не дам ему повода для подозрений. Он, наверно, лучше меня. Если я его не понимаю, так моя в том вина…» Она, присев перед плитой, смотрела, как обугливалась, а потом ярко вспыхнула, свертываясь, бумага.
— Останется хромой?
Настя вздрогнула от неожиданного вопроса. Сергей стоял над ней и тоже смотрел на догоравший листок.
— О чем ты, Сережа? — У Насти охрип голос, и она невольно потерла горло рукой.
Сергей понял ее движение по-своему. Склонился, поцеловал ниже горячего уха:
— Прости… Всю жизнь казниться буду… Я о Лесе, Настусь: останется хромоножкой?
Настя успокоилась, с укором подумала: «Зачем ему эта Леся?»
— Не останется, но модельные туфли не сможет носить.
— Это ерунда!
А чуть позже — началось! Влетела Евдокия Павловна, повисла на шее брата, расплакалась.
— Ну, ч-что ты, ч-что ты, сеструха! Живой же, п-почти целый…
— Да от радости я, братуньчик, от радости!..
Следом, бочком, втиснулся Костя. Остановился. Рад-радешенек, а взглядывает на дядю исподлобья, выжидающе: как, мол, встретит появление племянника? Не кто-нибудь, а он, Костя, обозвал подлецом в то последнее, расстанное утро. Сергей понял паренька. Преувеличенно громко пригласил:
— Ты что ж, племяш? Проходи!
— А ты… как? Навовсе, по-настоящему с ней? — кивнул Костя на Настю.
— Рыцарь с-семейных устоев! — неестественно рассмеялся Сергей.
— А чего ж, конечно… Расходитесь, сходитесь — как на дуэли. — Шагнул к Сергею, протянул руку: — Здорово, дядь Сергей. С приездом. Знаешь, ты человек — что надо.
— Спасибо, племяш, я, безусловно, польщен… А т-ты вот вырос, возмужал…
В общем, началось! Тучу морозного пара и жарких восклицаний внес Каршин. Цапал, охлопывал Сергея:
— Не знай, наяву зрю я тя, не знай, во сне! У, герой язвый те! Просто молодца, хвалю!..
Потом — Устим, потом — Августа Тимофеевна Шапелич, потом…
Потом — весь поселок. В каждый двор, в каждый дом зазывали фронтовика, в каждом доме для него — красный угол и, как говорят уральцы, стол и погреб. Шли первые месяцы войны, и на столах было тесно, было чем потчевать дорогого гостя. Не думал и не гадал Сергей, что будет он встречен такой широкой и сердечной радостью и что именно это великое радушие земляков будет приносить ему самые жестокие душевные муки.
О том, что на сегодня дядька Устим объявит общее колхозное собрание, Костя знал еще вчерашним вечером. Осокины читали письмо от Ивана Петровича Табакова, а как раз в это время зашел к ним озабоченный Устим Данилыч: «Из району звонилы. Спрашують, як идет очистка семян. А мы, хвактически, ще и не начиналы ее. Ты, Павловна, завтра со своими бабами организуйся, га? Две веялки пустим…»
Увидел в руках Кости письмо.
— От кого? От самого Ивана Петровича?! А ну почитай, будь ласка, шо вин там балакае…
Костя — пожалуйста. Иван Петрович кратко сообщал о своем житье-бытье: жив, здоров, готовимся к решительным боям. Но главным было то, что во фронтовой газете Табаков прочитал о подвиге Костиного отца: «Мы на одном фронте с Василием Васильичем — это ж здорово! Хотелось бы с ним встретиться… О семье своей до сих пор ничего не знаю…» Не очень веря, что Василий Васильич удосужился послать домой статью из газеты, Иван Петрович сам ее прислал. И эту статью Костя, звенящим от гордости голосом, прочел председателю колхоза. Устим Данилыч громыхнул: