Его волевое лицо, крупное и свирепое, потемнело от Божьего гнева. С обычной неприязнью он посмотрел на Смолевку и сказал звучным голосом:
— Ты разочаровала меня, дочь.
— Да, отец, — она стояла, склонив голову, и ненавидела его. Ни он, ни мать никогда не целовали её, даже никогда не обняли. Они били её, молились над ней, но никогда, кажется, не любили.
Мэтью Слайт положил руку на Библию. Он тяжело дышал.
— Женщина принесла в этот мир грех, Доркас, и женщина должна вечно нести своё бесчестье. Нагота женщины — её позор. Господу это отвратительно.
— Да, отец.
— Посмотри на меня!
Она подняла на него глаза. Его лицо перекосилось от отвращения.
— Как ты могла сделать это?
Она подумала, что он снова её ударит. И стояла, не двигаясь.
Он открыл Библию, пальцем выискивая книгу притчей Соломоновых. Резким голосом зачитал вслух:
«Потому что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба»
Перевернул страницу:
«Дом её — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища конца».
Взглянул на неё.
— Да, отец.
Казалось, он сейчас зарычит. Он бил её снова и снова, но никогда не мог раздавить её и понимал это. В её глубине он видел искры протеста, понимая, что никогда не погасит их. Но все равно не останавливался.
— К завтрашнему вечеру ты выучишь седьмую и восьмую главу наизусть.
— Да, отец.
Она уже знала их.
— И ты будешь молиться о прощении ради милости Святого Духа.
— Да, отец.
— Иди.
Эбенизер все ещё сидел в зале. Он посмотрел на неё и улыбнулся.
— Больно было?
Она остановилась и посмотрела на него.
— Да.
Он продолжал улыбаться, одной рукой придерживая страницы Библии.
— Это я сказал ему.
Она кивнула.
— Я так и думала, что ты.
Она всегда старалась любить Эбенизера, дать ему ту любовь, которой не было у неё, защитить слабенького хромого мальчика, бывшего ей братом. Но он всегда отвергал её.
Эбенизер презрительно улыбнулся.
— Ты мне отвратительна. Ты не годишься жить в этом доме.
— Спокойной ночи, Эб.
Она медленно поднималась по лестнице, спина болела, и все её существо было наполнено мраком и ужасом Уирлаттон Холла.
Мэтью Слайт начал молиться, как только выгнал её, молиться как всегда с неистовым рвением, будто думал, что тихой просьбы Господь не услышит.
Доркас была его проклятьем. Она обеспечила его богатством, о котором он и не мечтал. Но, как он и боялся, когда ему предложили богатство, это был ребенок греха.
На самом деле она никогда не была плохой, но Мэтью Слайт этого не видел. Её прегрешение наверняка было настолько значительным, настолько счастливым, что не подавало никаких признаков страха перед ужасным, мстительным Богом, хозяином Мэтью Слайта. Доркас должна быть раздавлена. Ребенок греха должен стать ребенком Бога, и понимал, что у него не получилось. Знал, что она называла себя христианкой, что она молилась, что она верила в Бога, но Мэтью Слайт боялся независимости, которая проявлялась в характере дочери. Он страшился, что она станет мирской, станет искать проклятые удовольствия этого мира, удовольствия, которые станут её, если она раскроет его тайну.
Существовала спрятанная драгоценность, золотая печать, на которую он не смотрел уже шестнадцать лет. Если бы Доркас нашла её, если бы узнала, что она значит, то вероятно начала искать помощи от печати и тогда обнаружила бы Ковенант. Мэтью Слайт простонал. Деньги Ковенанта принадлежат Доркас, но она никогда не должна об этом узнать. Оно связано завещанием, его желаниями и помимо всего брачным договором. Его опасной красоты дочь никогда не должна узнать, что она богата. Деньги, которые достались из-за греха, должны принадлежать Богу, Богу Мэтью Слайта. Он положил лист бумаги перед собой, голова ритмично покачивалась в такт молитве и написал письмо в Лондон. Он должен определить свою дочь раз и навсегда. Он должен раздавить её.
Наверху в спальне, которую она делила с одной из служанок, Смолевка сидела на широком подоконнике и смотрела в темноту.
Давным-давно Уирлатонн Холл был очень красивым местом, хотя она и не помнила то время. Его старые каменные стены были покрыты плющом и укрыты тенями огромных вязов и дубов, но когда Мэтью Слайт купил поместье, он выстриг плющ и вырубил огромные деревья. Он окружил Холл обширными лужайками, которые летом косили двое слуг, а вокруг высадил тисовую изгородь. Теперь живая изгородь выросла, отгораживая безукоризненный слаженный порядок Уирлатонна от чужого сложного мира, где смеяться не считалось грехом.