"…Я шла по следам Вадима, и ветер до меня доносил обрывки фраз:
— … Человек отличается от животного тем, что он при желании может понять свою подлость. Но он не хочет. Животным оставаться проще — хватай, тяни, жуй! Инстинкт превыше всего!
Это Коля. Сколько же мусора в его аполлонской голове!
— …В жизни человека три абсолютные величины: рождение, любовь и смерть.
А это уже Вадим. Странно слышать, что наш флегматик в абсолютный постулат возвел не только рождение и смерть, но и любовь. Наверное, он и в самом деле очень любит свою Ляльку, хотя ни разу за весь поход не вспомнил о жене. Лялька даже не пришла провожать его на вокзал. И в комнате ее не было. Как странно! Он ничего не хочет о ней говорить, а видно, страдает. Значит, любит. А что такое любовь? Тахир и Зухра? Ромео и Джульетта? Это в книгах. А в жизни? За что я полюбила Глеба?
…Снова повалил снег, день посерел, стало холодно, неуютно. Мы укрылись под скалой, потому что снег густой и сырой, лыжи через каждые пять минут превращаются в тракторные сани. А утро было такое ясное, что нельзя было оторвать глаз от неба. И вдруг на юге, там, где мы были три дня назад, сквозь дымку проявился величественный Тур-Чакыр. По лесистым отрогам, по снежным морщинам по откосам скользила тень единственного облачка, сорвавшегося с Тур-Чакыра. Я, кажется, заговорю стихами, но, честное слово, такого утра я давно не видала. Зовут. Снова в путь-дорогу…"
Бумага покоробилась, во многих местах карандаш стерся так, что нельзя было прочесть ни строчки. Я перебросил несколько страниц. И вдруг мое внимание остановила фраза: "Я сделала несколько шагов в сторону и тотчас отчетливо услышала стон…" Что-то тревожное почудилось мне в той строке, и я вернулся назад, на предыдущую страницу.
"…Я лежу в палатке, меня бьет озноб. Глеб навалил на меня все теплые вещи, а я все равно не могу согреться. Глеб ушел, я достала дневник. Дневник мне всегда помогал успокоиться.
"Всю ночь я слышу вздохи странные, у изголовья слышу речь…" Когда пришли в голову эти стихи? Они звучат в голове, как навязчивая мелодия, я никуда не могу от них уйти. Что же со мной случилось?
К вечеру 4 февраля мы вышли из ущелья Малика и поднялись на перевал. Дул сильный западный ветер. Мы закутали лица шарфами, надели маски, натянули вторые варежки и свитеры. Идти было трудно. Снег так обледенел, что палки скользили и приходилось делать невероятные усилия, чтобы сохранить равновесие. Ветер швырял в лицо пригоршни колючих снежинок, залеплял глаза. Где-то слева в метели скрывалась вершина "1350", по траверсу которой мы должны подняться на Главный хребет.
Тайга сменилась карликовым лесом. Перекрученные стволы клонились к тайге, словно просились под защиту высоких сосен. Своим фантастическим видом они напоминали застывшие языки пламени. Я отчетливо помню, как подняла голову и увидела, что карликовый лес под ветром вдруг заволновался и на секунду выпрямился. Но мне только показалось: налетел ветер, а странный лес даже не шелохнулся.
А потом пошли кусты можжевельника. Чахлые ветки кланялись каждому порыву ветра и бились о наст. Сквозь неумолчный свист доносились звенящие звуки. Словно где-то вдали нестройно звенели колокола. Да, я хорошо помню, что в этой пустынной местности я почувствовала какую-то тайну. Кажется, уже тогда мне стало не по себе.
Наша реденькая цепочка так растянулась, что я видела перед собой только синий рюк Васи Постыря. Бася согнулся в три погибели, шел как-то боком, то и дело сверяясь с компасом. Он сегодня рисовал кроки. Рисовал небрежно, в варежках. Очень сильный ветер. А Глеб был от меня далеко. Он шел замыкающим. Я оглянулась и потеряла равновесие. Упала на бок. С трудом поднялась на колени, потом оглянулась. Вася исчез. Справа что-то чернело. Я сделала несколько шагов и тотчас отчетливо услышала стон. Душераздирающий, ужасный стон!
Я остановилась. Меня просто не держали ноги. И никого из ребят!
Метель вдруг унеслась вниз, и передо мной выросли шесть гигантских человеческих фигур — заснеженных, обледеневших.
Они двигались прямо на меня. Я хотела отпрыгнуть в сторону, но метель сильно ударила меня в спину, и снова раздался этот невыносимый стон.
Больше я ничего не помню. Видимо, я оступилась и упала лицом на наст.
Первое, что я увидела, когда пришла в себя, — глаза Глеба. Ко мне пришел запоздалый страх.
Глеб поднял мою голову. Надо мной висела скала, слева в расщелине я увидела огромные ягоды голубики. Глеб проследил за моим взглядом и сорвал несколько мерзлых и кислых ягод. И вдруг снова откуда-то сверху на меня обрушился стон.
Я закричала: "Глеб? Ты слышишь?…"
Он меня успокаивал, как ребенка: "Ничего не случилось, ты просто неудачно упала и немного разбилась".
Осторожно вытер мне лицо платком, и я почувствовала на губах что-то соленое. Совсем рядом я увидела огромные пятна крови, и у меня снова начала кружиться голова.
— Ты упала и разбила нос, — говорил Глеб. — Но кровь уже не идет.
Просто смешно: разбила нос, а так испугалась. Я, видимо, попыталась засмеяться, но смеяться было почему-то больно. Я закрыла глаза и вдруг отчетливо увидела керосиновую лампу, зябкие тени по стенам, карие немигающие глаза и голос — протяжный, пронизанный какой-то тревогой: "Ан-ана! А вдруг проснется Тумпа-Солях?…" Так вот кого я увидела в метели!
Я услышала голоса подходивших ребят. Норкин говорил:
— Понимаете, эти останцы так выветрились, что готовы рухнуть в любую минуту. Пять скал. Словно пятерня торчит из земли.
— Ты говоришь "пять"? А не шесть?
А это Глеб. В его голосе тревога. Значит, я ему сказала, что их было шесть?
— По-моему, пять. Но самое любопытное, что они выстроились по ранжиру. Впереди самый высокий, замыкает самый маленький камень. Я даже азимут засек: северо-северо-запад. А воют! Прямо джаз Лундстрема!
Тут только Вася заметил меня:
— Что я вижу? Некоторые отдыхают лежа? Я видела недоумение на лицах ребят, но я не могла ничего объяснить им, я только просила:
— Уйдем отсюда. Уйдем скорее…
Останцы? Значит, это были останцы? Не шесть, а пять.
Наверное, все это мне померещилось? Не было ни стонов, от которых останавливается сердце, ни этих грозных гигантов, чуть не растоптавших меня… Не было? У меня ужасно болит голова. И все в голове перепуталось. Я не знаю, чему верить, что было, чего не было. Тумпа-Солях? Господи, бред какой-то. Но я же хорошо их видела, я же отлично знаю, что именно из-за них я упала и разбила лицо. И потом — этот стон! Даже сейчас в палатке стоит мне на секунду закрыть глаза, и вновь я вижу метель и зловеще нависшие надо мной фигуры великанов. И совершенно отчетливо слышу душераздирающий стон…"
Нет, великаны Неле не померещились. Я испытал такое же почти потрясение, когда мы с прокурором догоняли спасателей, ушедших за перевал.
На плато нас встретил пронзительный ветер. Поднимались медленно, на границе леса сняли лыжи и тащили их за собой на шнурах. Дышать воздухом, наполненным мельчайшими льдинками, было трудно, и мы часто останавливались.
Делая глубокий вдох, я поднял голову, и вдруг высоко надо мной возникли шесть заснеженных гигантов. Вот-вот подомнут, раздавят! Впечатление было подавляющим.
Я сделал шаг вперед, и все исчезло. Передо мной были просто камни-останцы.
Я отступил и стал искать точку, на которой камни превращались в людей. Шаг назад, чуть влево и вновь шесть гигантов. Нависли надо мной, того и гляди раздавят, как муравья.
— Что вы топчетесь?
Новиков был раздражен. Я оглянулся и увидел, что стою на его лыжах.
Точку, когда останцы превращаются в братьев Тумпа-Солях, еще раз я так и не нашел. А когда рассказал об этой удивительной метаморфозе прокурору, он пренебрежительно отмахнулся: "Мало ли что может померещиться в метели!" Да я и сам вскоре решил: это снежный мираж, никаких идолов не было. И вдруг — эти страницы в дневнике Васениной.