Разговаривая, Портер водил Артура по лабиринту коридоров, пренебрегая лифтами и взбираясь по лестницам через две ступеньки. На словах: «И счастливо, как мне говорят», оба очутились у входа в зал для завтрака. Метрдотель выразил свое удивление явно преувеличенной гримасой и, покинув свой пост, встал в дверях. Портер хотел отстранить его раздраженным жестом.
— Извините, мистер Портер, но у меня нет свободных мест.
— Что вы несете? Моя жена уже там и ждет меня.
Метрдотель замялся в большом смущении.
— Мистер Портер, у нас принято хотя бы немного одеваться к завтраку.
Портер вдруг заметил, что пришел прямо из спортзала в незабудковом купальном халате, и расхохотался. Метрдотель не знал, как себя вести.
— Прошу меня простить…
— Не извиняйтесь! Вы не представляете, как мне приятно обнаружить свою рассеянность. Я всегда завидовал рассеянным. Посадите, пожалуйста, месье Моргана за мой столик. Он составит компанию моей жене, пока я оденусь поприличнее. Пять минут, не больше…
Минерва, на голове у которой было что-то вроде красной фески, пришпиленной к ее черным, как смоль, волосам английскими булавками, удостоила Артура только кивка.
— Мистер Портер сказал мне…
— Неважно, что он вам сказал. Терпеть не могу разговаривать за завтраком. И не кладите хлеб на скатерть.
В ее густо-желтой тарелке плавали кусочки ананаса, а она с юношеским вожделением намазывала тосты горчицей. Мимо проплыл гигантский викторианский чайник, который носили между столиками, словно ковчег со святыми мощами. Официант взмахнул рукой, обслуживая Артура, и задел локтем феску, опасно накренившуюся набок. Минерва хлопнула по ней, чтобы вернуть на место, но слишком сильно, и феска съехала на другое ухо, увлекая за собой парик и открыв безволосый висок. Минерва этого не заметила и продолжала хрустеть своим тостом с горючей, а за соседним столиком давились от смеха. Артур с трудом удержался. Появление Портера должно было бы исправить эту гротесковую картину, но он был такой человек, что вцеплялся в какую-нибудь мысль, поворачивал ее и так, и этак, высасывал из нее все соки, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг. Если бы в этот момент «Квин Мэри» начал тонуть, то и стоя в поднимающейся воде, он продолжал бы разглагольствовать, пока из его рта не вырвалось бы лишь трагическое бульканье. Его утренняя рассеянность при входе в столовую привела его в восторг. Никогда в жизни он не был рассеян и еще помнил раздражение своей матери-француженки при виде того, как он поглощен одной из многочисленных проблем, занимающих детей: «Боже мой, Алан, попробуй хоть немного ни о чем не думать». Это было невозможно. О, как он завидовал рассеянным всю свою жизнь! Механизмы мысли изнашиваются, если не позволять им время от времени работать вхолостую.