— Извините… На меня вдруг нахлынули воспоминания: мне припомнилась тоненькая и очаровательная девушка, которую и повстречал лет сорок тому назад и был восхищен ее именем: Минерва. Никогда не женитесь на женщине, потому что у нее красивое имя… Но я отвечу на ваш уже давний вопрос. Из тысячи пассажиров и четырехсот членов экипажа обоего пола я знаю трех человек: вас, Жетулиу Мендосу и профессора Конканнона, который, возможно, подает не самый лучший пример во время этого плавания, но вы узнаете, что это редкостная личность, когда он вновь протрезвеет перед началом своих лекций. Три человека — согласитесь, это мало. На борту Ноева ковчега их тоже было немного, но они если и не спасли мир, который, с чисто духовной точки зрения, спасти невозможно, он обречен на грех и кровосмешение, то не дали ему погибнуть. Артур, я, кстати, отныне для вас Алан, и больше не смею задерживать. Ступайте к вашим друзьям. Вот вам моя визитка с номером телефона в Вашингтоне. Через месяц я буду в Бересфорде, прочту лекцию о дезинформации. Одновременно чтобы ее обличать и, как вы догадываетесь, ей обучать. Думаю, скучно вам не будет…
«Квин Мэри» должен был подняться по Гудзону утром около десяти. Накануне Жетулиу в последний раз сыграл с тремя американцами, которые, преисполнившись уверенности в себе, ослабили бдительность. Артур какое-то время следил за игрой. Бразилец сдавал карты и тасовал их с блеском профессионала. Успокоившись по поводу исхода партии, Артур вернулся к себе в каюту, чтобы уложить веши. Едва он взялся за дело, как позвонила Аугуста:
— Где ты был? Я уже десять минут тебе звоню! Сделай для меня одну вещь… сходи посмотри, не сел ли Жетулиу играть.
— Я только что оттуда. Играет.
— Я умираю от страха. Если он проиграет, нам даже нечем будет заплатить за такси до гостиницы.
— Не проиграет… И потом есть Элизабет…
— Да… но уже во Франции… В общем, она, как муравей, не любит давать взаймы. Я вся дрожу.
— Хочешь, я к тебе приду?
Настало молчание. Она, наверное, смотрела на себя в зеркало на туалетном столике. Он представлял себе эту картину: рука взбивает волосы на висках, послюнявленный палец приглаживает брови, язык облизывает губы.
— Я лежу в постели в ночной рубашке.
— Госпожа Рекамье принимала гостей в ночной рубашке, лежа на канапе.
— Послушай, я так дрожу… кто-нибудь должен держать меня за руку. Поклянись, что ты этим не воспользуешься.
— С сожалением — клянусь.
— Крадись по стеночке. Если тебя увидит стюард или горничная, пройди мимо моей двери, как ни в чем ни бывало, и подожди пять минут.
Простыня была натянута до подбородка, оставив обнаженными руки и плечи.
— Тебя никто не видел?
— Никто.
— Придвинь кресло, возьми меня за руку и подумай изо всех сил: «Спи, спи, Аугуста».
Она закрыла глаза. Артур безнаказанно разглядывал чистый овал ее лица, в котором только губы выдавали легкую примесь чернокожих и индейских предков. По матовой коже щек и лба, по темным векам пробегала, точно рябь по морю, краткая дрожь, переходившая на красивые плечи, руки, запястье в руке Артура. Им овладело незнакомое волнение. Сжать женщину в объятиях значит лишить себя возможности ее видеть, обречь себя на то, чтобы запомнить ее лишь фрагментами, из которых память потом сложит как бы головоломку, чтобы восстановить образ, полностью созданный из разрозненных воспоминаний: груди, губы, изгиб поясницы, теплота подмышек, ладонь, которой коснулся губами. Теперь же, когда Аугуста предстала перед ним лежа, окаменев, словно изваяние, Артур увидел ее такой, какой никогда раньше не видел. Он не узнавал хрупкую фигурку, нетвердо ступающую по палубе, которая того и гляди потеряет равновесие из-за корабельной качки или под порывом ветра, устремлявшегося в коридор, как только ему раскроют дверь. Вместо Аугусты, впавшей в немилость в ужасающе и вульгарно тяжеловесном мире, перед ним беззащитно лежала женщина, тело которой, насколько он мог судить, дышало гармоничным здоровьем. В общем, она тоже была бесконечно желанна, хоть об этом он еще мало думал со времени их первой встречи. Еще более поразительным было быстрое и полное погружение Аугусты в сон, как если бы простое пожатие руки Артура высвободило поток сновидений.
В последующие минуты мысли Артура были заняты двумя Аугустами: одна, живая, восхищала его, и он знал: что бы ни готовило им будущее, он никогда ее не забудет; и другая, мертвая, лежащая перед ним, безжизненная, лишь едва ощутимое дыхание вырывается сквозь приоткрытые губы, сотрясаемая дрожью, выдающей неотступные кошмары, другая Аугуста блуждала где-то на расстоянии нескольких световых лет. Подобно савану, который скульпторы набрасывают на еще влажную статую из рыжей глины, слегка натянутая простыня обрисовывала тайные изгибы девушки: чуть выпуклый живот, впадинку между бедер, покойно лежащие груди. Яремные вены пульсировали в ритме сердца под прозрачной кожей шеи, которая была бледнее лица. Артур наклонился над этой бесстрастной маской, как наклоняются над раскрытой книгой, смысл которой не могут разобрать. Его обуял дикий страх: а вдруг она покинет этот мир, который до сей минуты, преодолевая отвращение, смело встречала лицом к лицу, в сиянии чистой и возвышенной души? Мысль о том, что Аугуста умирает на его глазах, и что он слишком поздно расслышал ее призыв о помощи, заставила его броситься к ней. Стиснув ее в объятиях, он ее разбудит, вернет на землю, прогонит холод, пока она не закоченела навсегда. Но вместо уже похолодевшего тела он почувствовал у своей щеки восхитительно теплую щеку, под своими губами — чудесно прохладную шею. Невнятный, вязкий голос пробормотал: