— Вам лучше вернуться домой. Я провожу вас до самой двери.
Конканнон осторожно засунул два пальца в правый карман пиджака, извлек оттуда конверт и нервно бросил его на стол. Артур прочитал свое имя, не узнав почерк. Профессор, согнувшись пополам, как будто не желал ему помочь и был полностью поглощен разглядыванием своих элегантных итальянских туфель. Артур протянул руку к конверту и, поколебавшись, взял его.
— Понимаю! — сказал Конканнон ужасно хриплым голосом. — Не любите делиться. Однажды вы заметите, что все, чего хотят молодые женщины от мужчин моего возраста, — это подержать свечку… Можно мне еще кофе?
— Вы не сможете уснуть.
— Бессонница — лучший инструмент познания.
О каком познании он говорил? В его состоянии, этой ночью, для согнутого пополам, точно сломанная кукла, познание походило на отчаянную борьбу, чтобы связать между собой ускользающие видения, все, что еще оставалось стоящего от его прекрасного и изобретательного ума. Наконец, он поднял голову, у него был растерянный вид, словно он вернулся из длительного путешествия в космос, и это выражение было трагическим признанием в бессилии.
Артур поставил чашку на табурет, предварительно сняв загромождавшие его книги.
— Я думаю, — сказал Конканнон, — я думаю…
— Что вы думаете?
— О, теперь это уже неважно.
— И все-таки.
Он выпил кофе маленькими глотками и поставил чашку так неловко, что она упала с табурета и разбилась о паркет. Артур хотел наклониться и собрать осколки, но Конканнон его опередил и, упав на колени, собрал осколки в платок и протянул его Артуру.
— Простите. Надеюсь, она была вам не слишком дорога.
— Ровно двадцать центов. Совершенно не из-за чего расстраиваться.
Он помог Конканнону подняться и, твердо удерживая его под мышки, довел до двери.
— Я вас провожу.
— Нет! Я знаю дорогу, ведь я уже двадцать лет в этом дерьмовом университете.
— Вы сейчас сказали: я думаю, я думаю…
Конканнон поднял голову и смешно выпятил свою могучую грудь.
— Я думаю… я думаю… я даже уверен, что любовь — это божье наказание. Господь покидает нас на волю Дьявола. Вот что я думаю. Клянусь… Это правда.
— Я вас провожу.
— Не дальше входной двери. Я не хочу, чтобы вы знали, куда я иду.
— Договорились.
Сыпался легкий снежок, трепеща в свете фонарей на центральной аллее.
— Покров чистоты, — изрек Конканнон, когда они добрались до крыльца после непростого спуска с лестницы. — Почему мы обречены пачкать все, к чему прикасаемся?
Он сел на верхнюю ступеньку, развязал шнурки и снял носки, смешно пошевелил пальцами на ногах.
— За деликатность такого рода мне многое простится. Спасибо, что не предупреждаете о том, что я заболею, если пойду по снегу босиком. Никогда не нужно говорить бесполезных вещей. И еще… Знаете, мне гораздо лучше после этой последней чашки кофе… и еще… Аугуста положила мне в конверт письмо, которое дожидается на вашем столе. Она боится, что Жетулиу узнает ее почерк. Скажите, Морган, вы не боитесь дьявола?
— Нет.
— Очень хорошо! Помогите мне встать.
Артур подхватил его под мышки и поставил на ноги ценой невероятного усилия. Покачиваясь, Конканнон оперся плечом о косяк двери, погрозил Артуру пальцем: «Я вам запрещаю — ЗАПРЕЩАЮ — идти за мной», вдохнул полные легкие воздуха, спустился по трем ступенькам механическим и ускоренным шагом, а потом пошел по аллее, уже покрытой тонкой корочкой снега, пожелтевшего от света фонарей. Артур проследил взглядом за гротесковым силуэтом профессора, скачущего с радостью выпущенного на волю ребенка, держа в руках носки и туфли, пока тот не растворился в потемках между чередой одноэтажных домов с задернутыми занавесками на окнах, которые пропускали тоненькие лучики света.
Аугуста писала: «Arturo meu, думай обо мне. Надеюсь, что ты по мне скучаешь. До скорого! А.» На обороте фотографии, выпавшей из конверта, он прочел: «Это Аугуста Мендоса в восемнадцать лет, в расцвете молодости, три года тому назад, в Париже, на набережной Больших… августинцев (а как же). Снимок сделан ее братом, неким Жетулиу». У нее еще была коса. Позади нее букинист в широкой блузе и ландском берете наклонился, чтобы попасть в кадр. Вдалеке — неясные очертания Собора Парижской Богоматери. Артур поставил фотографию рядом с фото новобрачных в Венеции. О, конечно, две молодые женщины совсем не походили друг на друга! Лицо новоиспеченной мадам Морган лучилось невинным счастьем, а на лице Аугусты было написано комедийное плутовство и сознание того, что позади нее на картину пытается проскользнуть клоунская фигура. Артур соизмерил бесконечное расстояние, разделявшее двух этих женщин, и все же в определенный момент их жизни они, пусть на несколько секунд, испытали одну и ту же радость — радость своего возраста. Каждый раз, когда взгляд Артура останавливался на венецианской фотографии, сердце его пронзала жалость. Эта молодая и довольно хорошенькая женщина познала в жизни только краткое счастье: между свадьбой и объявлением войны не прошло и шести лет. После она осталась одна с ним, Артуром, слишком маленьким, чтобы защищать ее, направлять и внушать уверенность в жизни, которой ей ужасно не хватало. Хуже всего было то, что это нежное создание, так увлеченное своим сыном, приходило в замешательство, когда тот раскрывал ей свою душу. Она отвечала неловко, невпопад, губя все его ожидания. Даже это выражение «высший круг»,— которое она вставляла в каждое третье письмо, начинало раздражать его чрезвычайно. О чем она думала? Что он не воспользуется шансом, предоставленным стипендия в Бересфорде? Это означало плохо его знать. Он работал упорно, упорнее, чем подавляющее большинство студентов, отказывался от развлечений, прогулок, и из всей Америки до сих пор видел только студгородок. И когда она писала ему: «Дядя Эжен пеняет тебе, что ты не шлешь о себе вестей. Не забывай, он твой крестный», он рвал письмо. О чем он может сообщить этому старому пустомеле, который, проведя всю жизнь за стойкой в банке, а теперь дожив до восьмидесяти лет, разящий мочой, пускающий табачные слюни на седую бороду, сидит в войлочных шлепанцах у радиоприемника, по двенадцать часов в день слушая дурацкие радиовикторины? Или, еще того хуже, когда мать настаивала: «Наша кузина, сестра Мария де Виктуар, жалуется, что ты ей не пишешь. Несколько лет назад твои детские письма заставляли ее смеяться до слез. Она читала их своей общине, которая высоко ценила твой стиль и хотела бы знать, что следует думать об Америке». Представив себе, как все эти добрые монахини чинно слушают его письма по вечерам после скудного ужина, собравшись в своей холодной гостиной, украшенной лишь дешевой иконкой Богоматери над букетиком искусственного аронника, сидя на плохих стульях и согласно кивая своими накрахмаленными чепцами по ходу чтения газеты или письма, интересующего общину, он терял всякую охоту отвечать, хотя, растрогавшись, уже совсем было уступил и собрался черкнуть пару строк сестре Марии де Виктуар.