— Я танцую как медведь… веселитесь с другими.
Элизабет поднимала его со стула или вытаскивала из бара, где подавали только безалкогольные напитки — притворство, которое никого не обманывало: каждый запасся фляжкой бурбона или коньяка.
— Давай, Артур, бултых — и в воду… Ты боишься себя. Америку завоевывают! Ходят по ногам и не извиняются! Почему Конканнон не пришел?
Она прижималась своей щекой к его щеке и в конце каждого танца оставляла мимолетный поцелуй у него на губах. В то время как ближе к полуночи большинство студентов, уже основательно набравшись, все теснее прижимали к себе своих не прекословящих партнерш, Аугуста удерживала его на твердой дистанции. Жетулиу, спрятавшись за каким-то растением, открыл подпольный бар: бурбон и кока-кола, пиво и коньяк. Оркестр выдыхался. Багровый трубач остановился посреди фразы и в две секунды выдул стаканчик виски. Теперь играли только медленные танцы. Широкие ладони сжимали крутые бедра девушек.
Кто-то открыл застекленную дверь, и в зал ворвался ледяной воздух, рассеял сигаретный дым, запах пота, смешанный с дешевыми духами танцовщиц. На улице произошла короткая драка, один студент вернулся с рассеченной губой, другого, который, в стельку пьяный, заснул на крыльце, едва успели привести в чувство, пока не замерз. Аугуста дала сигнал к отступлению.
— Нужно убить праздник! — сказала она. — Убить его, пока он не убил нас.
— О, еще чуть-чуть! — умоляла Элизабет, повиснув на каком-то социологе, чемпионе по плаванию. — Я остаюсь! Он меня проводит.
Социолог посетовал на то, что капиталистическое общество, озабоченное исключительно прибылью, не позволяет интеллигентному человеку иметь машину.
— Ты прав, — сказала Элизабет. — Это отвратительно. Мы все это изменим!
Аугуста, напротив, находила эту ситуацию романтической.
— Вы вернетесь пешком, обнимая друг друга за талию. У входа в гостиницу вы поцелуетесь — долго, без всяких хриплых вздохов. Правда, Элизабет? На небе будет луна. Я уже представляю себе картину: лунный свет озаряет нарождающуюся любовь.
— Раз такое дело, я еду с вами! — сказала обиженная Элизабет, которая, кстати, не имела никакого желания оставаться со своим социологом.
Оркестр укладывал инструменты. Прошло несколько нереальных минут, во время которых лампы гасли одна за другой. Снаружи доносился звук отъезжающих старых машин и мотоциклов. Жетулиу вручил полицейским из оркестра остаток спиртного. На улице пронзительный холод стискивал лица стальной рукой. Гостьи квохтали, как индюшки. «Корд» Жетулиу тоскливо принял с места. Элизабет села рядом с Жетулиу, Аугуста — сзади, рядом с Артуром, который прижал ее, дрожащую, к себе.
— Почему ты не приедешь на неделю в Нью-Йорк, чтобы провести Рождество вместе с нами? Тебе будет скучно здесь одному.
Он едва мог разглядеть ее лицо в сумраке машины, но ее глаза светились, фосфоресцируя, точно у кошки, отражая свет фонарей, стоявших вдоль проспекта. Артур гордо признался, что, не имея денег, чтобы уехать на каникулы,он согласился провести две недели в одной семье из Бостона, их сын учит французский.
— Как? — прошептала Аугуста. — Ты совсем без гроша?
— Не то чтобы без гроша… Но тютелька в тютельку!
Элизабет напевала, положив голову на плечо Жетулиу: «Oh sweet merry man — Don’t leave me…» В гостинице они уговорили портье открыть им малую гостиную, Жетулиу достал из заднего кармана брюк плоскую серебряную фляжку со своими инициалами и пустил ее по кругу. Элизабет, бесстыдно скрестив ноги по-турецки, запрокинула голову.
— Просто похороны! — сказала она. — Все праздники заканчиваются похоронами. Каждый раз мне хочется застрелиться. И что за недотепы! Социолог хотел, чтобы я почитала Гюссерля. Поклянись нам, Жетулиу, что больше никогда не заманишь нас в такую западню.
Он поклялся во всем, что ей хотелось, покачивая головой и куря толстую гаванскую сигару, с которой не снял кольцо. Аугуста заметила ему это:
— Строишь из себя Аль Капоне?
Они обменялись колкостями по-портутальски. Элизабет зевала. Артур отчаянно старался упорядочить картины, проплывавшие перед его глазами. Ему нравились колени Аугусты, устроившейся в кресле, подобрав под себя ноги, но более целомудренно, чем ее подруга, и он ей об этом сказал. Жетулиу встал, покачиваясь, оперся о колпак над камином, в котором горел фальшивый огонь: