— Ничего ты не вернул. Руку даю на отсечение.
Артур сунул в карман номер телефона, не сказав больше ни слова, и вернулся к себе в комнату. Он дал несколько уроков двум студентам-гуманитариям — как раз хватит на билет до Нью-Йорка и обратно. Он позвонил Элизабет.
— Ты меня совсем забыл. Я не смогу проводить с тобой много времени. Мы репетируем. Но ты уже большой мальчик и сам разберешься. У меня найдется для тебя кровать.
— А человек-невидимка — Джордж?
— Джордж? Ах, да… ну… он уехал. На его взгляд, у меня слишком комфортно. Он никогда не мылся. Ты-то хоть моешься?
Артур чуть было не отказался от поездки, а потом бросился в омут. Не чтобы помыться (он был чистоплотен, как любой спортсмен), но чтобы узнать, где Жетулиу прячет Аугусту. Однажды в пятницу вечером, во время репетиции, он появился в квартире Элизабет.
— Поднимайся в мезонин и смотри, если хочешь. Мы уже скоро заканчиваем.
Усевшись на пуфе и просунув ноги между столбиками ограды, Артур увидел сцену, которая показалась ему более комичной, нежели неожиданной. Стоя на стремянке, молодая женщина с роскошными черными кудрями, в облегающем вечернем платье, вела диалог с двумя актерами: один в военной форме, с автоматом на груди, другой в комбинезоне, с поясом безопасности, за который заткнуты инструменты. «Вела диалог» — это легкое преувеличение, так как Артур очень быстро понял, что актриса бесконечно повторяла какую-то ономатопею, в которой он вычленил только два слога: «…маммон, маммон…» Даже последний дурак понял бы, что пьеса глубоко символична. Рабочий и солдат перекидывались зажигательными лозунгами о мире и войне, в то время как бормочущая прекрасная брюнетка покачивала головой, наполовину спрятав лицо под пышной курчавой шевелюрой. Стоя за пюпитром, Элизабет отбивала ритм, как дирижер. Все это уже становилось чересчур однообразно, когда актриса, перестав взывать к «маммону», начала срывать с себя фальшивые драгоценности, черное атласное платье, белье, из-за которых оба мужчины передрались насмерть. Спустившись со стремянки, девушка перевернула пинком ноги оба трупа и стала танцевать над ними под дикую музыку, которую включила Элизабет. Спускалась ночь, размывая очертания соседних домов. Прожектор осветил акацию, на ветвях которой уже набухли почки. Артур с сожалением обнаружил, что маммониха, вставшая одной ногой на одного актера, а другой на другого, на самом деле не была обнажена. Ее фигуру плотно облегало трико телесного цвета.
— Что скажешь?
— Чудесно.
Он в большей степени имел в виду курчавую красавицу, чем саму сцену, из которой ничего не понял, кроме того, что плоть торжествует над обыденностью жизни.
— Кто автор? — спросил он из учтивости.
— Автора нет. Театр умирает, задушенный авторами. Ты видишь коллективное произведение, выходящее за рамки слова.
Актеры поздравляли друг друга в выражениях, показавшихся Артуру преувеличенными. Курчавая красавица стыдливо завернулась в халат. Ее звали Тельма, она была из Сан-Франциско. Мужчины, Петр и Ли, ранее влачившие жалкое существование статистов в пьесах, которые Элизабет назвала «вчерашним днем», открыли для себя под ее мудрым руководств ом «спектакль-истину», который должен смести со сцены буржуазный водевиль. Постоянные члены труппы, которую Элизабет набирала с большим трудом, они дожидались славы, время от времени исполняя роли шофера и повара, а Тельма помогала по хозяйству. Петр принес из кухни тазик, в котором еще кипел необработанный рис. Все пятеро уселись на палас, разложив еду на картонные тарелки. Тельма по своей инициативе подала бедному Артуру стакан молока, но он запротестовал:
— Извините! Я еще до этого не дошел!
Элизабет откупорила для него бутылку чилийского вина под неодобрительными взглядами своей труппы. Разговор увяз в проповеди вегетарианства и макробиотической пищи. Рис было невозможно есть. Артур достал из кармана пачку сигарет, повергнув в ошеломление обоих мужчин. Тельма побежала открыть окно. В комнату ворвался холодный воздух; Элизабет объяснила, что француз прибыл из старой Европы, не поспевающей за ходом прогресса. Она говорила так убедительно, что ее друзья стали смотреть на Артура с трогательным состраданием. Тем не менее, воцарилась неловкость, ставшая до того ощутимой, что Тельма подала сигнал к отправлению. Элизабет закрыла окно и закурила.
— Теперь я грешу не один, — заметил Артур.
— Да. И откупорь еще бутылку.
Она переключила свет, и комната наполовину скрылась в полумраке.
— Я их спугнул!
— Когда они больше не голодны, это довольно легко.