— Скажи мне одну вещь…
— Какую? Может, я еще и не отвечу.
— Она вправду выходит замуж?
— Как ты мог в это поверить?
Конканнон лежал на спине, закрыв глаза, с большой подушкой под головой, с простыней, подоткнутой под мышки. От его правой руки шла трубка к капельнице. Левая рука лежала неподвижно, вверх полураскрытой ладонью воскового цвета, словно кровь в ней больше не текла. Лицо профессора, обычно вспыхивающее алым цветом после первой же рюмки, стало серо-лиловым, но его черты, обрамленные дымкой седых волос и подчеркнутые густой щеточкой черных лохматых бровей, казались необыкновенно спокойными, хотя при каждом выдохе растрескавшиеся губы надувались, едва разжимались и выпускали шумное дыхание, точно у паровой машины, чуть не останавливающейся после нескольких последних всхлипов.
Медсестру вызвали звонком, и она оставила Артура одного с Конканноном в палате, где опущенные шторы просеивали яркие оранжевые лучи заходящего солнца.
— Профессор!
Слышит ли он, заблудившись среди беспорядочных образов, являвшихся ему во сне? Артур взял восковую руку, пожал ее. Медсестра сказала: «Мы ничего не понимаем, кровоизлияние произошло в правое полушарие, оно не должно затронуть речевую и мыслительную деятельность. Но больной явно лишился речи».
— Профессор… это я, Артур Морган! — повторил он на лежащему.
Одно веко поднялось, открыв глаз — более живой, чем можно было ожидать, все такой же голубой, но слегка затуманенный. Губы сморщились в улыбке. Конканнон вытянул правую руку, насколько позволяла трубка капельницы. Пальцы пошевелились, приглашая Артура приблизиться.
— Я… умираю…
Артур не успел возразить.
— …я… умираю… от жажды…
Заглушенный смех вызвал ужасный приступ кашля с мокротой. Артур подал ему стакан воды и пипетку, чтобы пить не поднимаясь.
— Божья благодать! Фу, гадость!
Голос был трагически хриплым.
— Это чудо или вы ломаете комедию с врачом и медсестрой?
— Секрет! — сказал Конканнон, открывая второй глаз.
— Я узнал только вчера вечером, когда вернулся. Я был в Нью-Йорке.
— С ней?
— Нет. С Элизабет.
Как он мог думать о таком в своем состоянии?
— Почему вы не хотите разговаривать с врачом?
— Медсестра — страшилище, врач — дурак, пусть оставят меня все. Не вы. Всегда любил французов…
Он закрыл глаза, потратив столько сил. Артур думал, что бы такое сказать. Уйдя в себя, Конканнон издал длинный и глубокий вздох. Запретив себе видеть, он стал яснее говорить:
— Я уже давно знал, что кончу маразматиком…
— Вы совсем не маразматик.
— Строю из себя маразматика, а это еще хуже. Я хочу спать.
— Отдыхайте, я пойду.
Конканнон так резко взмахнул правой рукой, что трубка капельницы соскочила.
— Я позову медсестру. Вы знаете, что я был лучшим танцором в университете?
— Да, я это знал. И еще лучше слышать это от вас.
Конканнон вдруг так шумно захрапел, что это напоминало предсмертный хрип. Артур нажал на грушу вызова медсестры. Та тотчас явилась. Это действительно была физически очень непривлекательная женщина, но властная и неоспоримо уверенная в себе.
— Он уже в третий раз выдергивает капельницу.
— Он храпит.
— С такими засоренными легкими, как у него, — ничего удивительного.
Она подхватила Конканнона под мышки и с неожиданной силой приподняла, чтобы взбить подушку и уложить поудобнее болтавшуюся голову.
— Он говорил с вами? — спросила она подозрительно.
— Нет! — соврал Артур.
— Не обманывайтесь на этот счет, он еще под действием шока. Он в полукоматозном состоянии, но прекрасно понимает, что вы рядом с ним. Не надо его утомлять.
Артур взял правую, здоровую руку и сильно ее сжал, почувствовав в ответ легкое нажатие пальцев. Щеки Конканнона надулись, губы приоткрылись, испустив зловонный выдох. Артур был уверен, что эта гримаса адресована медсестре.
— Тяжелее всего, — сказала она, — это когда они хотят говорить, а не могут сказать ни слова. Скоро обход. Врач не разрешает пускать посетителей. Я вынуждена выставить вас за дверь.
Одна ночь с Элизабет ничего в жизни не изменила. Несколько минут рядом с Конканноном изменили ее гораздо больше. Вернувшись к себе в комнату, Артур написал матери, дяде Эжену, сестре Марии де Виктуар, испытывая острые угрызения совести из-за того, что был невнимателен к людям, питавшим к нему наивную любовь, особенно к своей матери, такой доброй и неловкой.