– Вот уже не думал, что ты девочка с тайной, – сказал Леснев-младший Люське.
Она как будто не удивилась. Сидела в каком-то странном оцепенении, вперив взгляд в пространство, словно решала некую сложную задачу, а решение не давалось, ускользало.
– В самом деле, Люська, – продолжал он. – Почему я никогда не видел фотографии твоей матери? Или старик прячет их в сундуке?
– Их нет, – сказала она. – Все сгорело.
– Расскажи.
– Если бы я знала, – сказала Люська. – Папа не любит вспоминать это: мама погибла во время пожара, а меня успели спасти. Вот и все. Было мне тогда полтора года.
– Это было здесь?
– В Баку. Здесь жила папина мать. Мы и приехали.
Она снова замолчала. Теперь надолго. Потом тряхнула головой и пробормотала:
– Невероятно.
– Что? – спросил он машинально.
Люська посмотрела на парня как на незнакомца и сказала:
– Понимаешь, Славка, я, наверное, действительно девочка с тайной. Саша тоже хотел посмотреть мамины фотографии.
– Невозможно представить.
Андрей Силыч Леснев кинул на Кириллова быстрый взгляд и тут же опустил его в чашку. Чай главбух сушильного завода пил жидкий. Степан Николаевич отметил про себя, что в доме участкового инспектора этот напиток ему нравился больше: Наталья Ивановна умела заваривать и не жалела заварки, однако критиковать жиденький главбуховский чай вслух счел излишним. В чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят, а в этом и тем более следовало помалкивать, ибо не все в этом монастыре было понятно. Он прислушивался к словам, которые произносил Андрей Силыч, присматривался к самому Андрею Силычу и к жилищу Андрея Силыча. Жилище было на должном уровне. Трех комнат с просторной кухней и самодельной ванной для пожилого вдовца, может, было и многовато, но следователь уже был наслышан о матримониальных планах Андрея Силыча и поэтому ничему особенно не удивлялся: ни фарфоровому изобилию в серванте, ни белым, словно только что из магазина, кастрюлям, кастрюлькам и кастрюлечкам на кухне. Дом ждал хозяйку. Впрочем, Андрей Силыч отлично управлялся с хозяйством и без женской руки: уж очень все было вылизано в доме. Но не скажешь же об этом Андрею Силычу. Оскорбился бы он, хоть и доходил в аккуратности своей до педантизма. Когда Кириллов – большой любитель рыться в чужих книгах – неловко всунул какую-то брошюрку на полку, Андрей Силыч немедленно навел порядок: поставил книжку на место и слегка постучал по корешкам остальных, подравнивая их строй.
Меблировка комнат в доме Андрея Силыча была выдержана в современном малогабаритном стиле. Сам он тоже хотел казаться современным и даже молодым, хотя было ему наверняка за пятьдесят. Красавцем Леснева-старшего назвать было бы затруднительно – он был сутуловат; да и глаза – маленькие, прозрачно-голубые, чересчур близко посаженные к носу – не украшали в общем-то заурядную внешность Леснева-старшего. Тем не менее недостатки не очень выпирали: главбух умело компенсировал их удачно скроенной одеждой и выглядел поэтому вполне на уровне.
Сына дома не было. Кириллов, собственно, так и рассчитывал – прийти, когда его не будет дома. Парень мог помешать. А Степану Николаевичу хотелось потолковать с Андреем Силычем о кое-каких деликатных вещах. Треугольник Леснев – Анюта – Мямлин хоть и был намечен пунктирно, тем не менее сбрасывать его со счетов не следовало.
«Невозможно представить», – сказал Андрей Силыч, когда от разговоров на отвлеченные темы они перешли непосредственно к обсуждению происшествия. Он пил чай мелкими глоточками и, поигрывая серебряной ложечкой, сообщил между прочим, что Нылка – поселок невеликий, что все люди тут на виду, что плохого человека от хорошего отличить можно запросто. В основном же, сказал Андрей Силыч, живут в Нылке люди хорошие. К ним он причислил и Мямлина, человека молодого, быть может несколько инфантильного, но в целом положительного, насколько это известно Андрею Силычу. Лично с Мямлиным Андрею Силычу беседовать не приходилось, и все представления об этой фигуре у него, так сказать, визуальные. Поэтому Андрей Силыч просто не понимает, чем он может помочь товарищу Кириллову в его разысканиях.
– Так уж и ничем? – спросил Кириллов, отставляя в сторону недопитую чашку.
– Невозможно представить, – готовно откликнулся главбух.
– Почему же невозможно, – возразил следователь. – Очень даже возможно, Андрей Силыч. По некоторым данным можно, например, судить, что в ту ночь Мямлин вернулся к себе не один. Вам, вероятно, известно, на чем основывается это суждение?
– А вы юморист, – хохотнул Андрей Силыч. – Не знаю, право, что и делать – смеяться или оскорбляться.
– По-моему, вы уже решили, что делать.
– Да, я смеюсь… Но как вы могли подумать? Чтобы я… Нет, невозможно представить.
– Вы никогда не разговаривали с Мямлиным?
– Я не мог бы унизиться до этого, – хмуро произнес Андрей Силыч. – Неужели вы не понимаете?
– Может быть, и понимаю, – сказал Кириллов. – И вы не делали попыток объясниться с Анной Семеновной?
Бухгалтер медленно покачал головой.
– Зачем? Все ушло. Давайте лучше прекратим этот разговор…
Да, кажется, эта Анюта оставила у него царапину на сердце.
– Хорошо, – согласился Кириллов. – Но есть один вопрос: вас не смущало прошлое этой семьи? Женитьба на Анне Семеновне, будем говорить прямо, могла ведь как-то повлиять…
– На мои отношения кое с кем? Безусловно. Но я, знаете ли, не верю…
– Есть основания?
– Да нет. Просто невозможно представить… Я помню Анну Тимофеевну…
Вот так! Значит, Анюте дали бабкино имя. Следователя все больше и больше занимала та старая история, мрачная история, непонятная, каким-то странным образом пробившаяся вдруг в нынешний день. Она неожиданно всплывала в разговорах, которые даже не касались непосредственно Анюты. В его блокноте была дважды подчеркнута красным карандашом фамилия «Нифонтов». Вахтер, оказывается, несколько раз толковал о чем-то с Мямлиным на крылечке конторы. Нашелся свидетель – некто Чуриков, известный всей Нылке пьяница, который клятвенно заверял, что «слышал собственноручно»: говорили Нифонтов с Мямлиным об Анютиной бабке, тихо говорили, но Чуриков-то понял – другого «ирода» в поселке отродясь не было. Удивило это Чурикова. Потому что забыта была та история, и бабка была забыта, и имя ее было давно предано забвению. Сам Чуриков знал о той истории не больше участкового инспектора Миши Вострикова. Да и вообще, кто что знал? Все – с чужих слов, через десятые руки. Поэтому и относился серьезный и основательный Миша к ней, к этой истории, как к легенде. Поди сейчас разберись, что выдумали, а что было на самом деле. Но вот «слышал собственноручно» Чуриков, слышал – и баста. И пополз по Нылке слушок, в который вплелась еще одна легенда, совсем уж несоообразная, но интригующая, волнующая воображение именно этой несообразностью своей. Стоял будто бы в давние времена на месте нынешней Мызы большой купеческий дом. Владел им известный миллионщик Рузаев. Владел, но не жил никогда. А перед смертью приехал в Нылку с молодой женой. Незадолго до революции приехал, захотелось поклониться родным местам – из старообрядцев был купец. И помер вскоре после приезда. А умирая, наказал молодой жене, чтобы похоронила его тут же, в усадьбе. И чтобы на грудь ему положила не то библию, не то часовник в обложке из чистого золота. А из могилы чтобы вывела провода и протянула бы их к себе в спальню, а над кроватью чтобы звоночек электрический установила: сомневался вроде старичок, что умирает, вот и подстраховывался на всякий случай. Жена приказание исполнила, но натура ее впечатлительная не выдержала – сбежала она из этого дома, и следы ее затерялись. После революции стали дом под жилье приспосабливать и решили, что покойнику негоже под окнами находиться. Памятник черного мрамора сняли, а останки купца единоверцы перенесли на кладбище, и выяснилось, что никаких намеков на существование линии связи с тем светом не было: ни в могиле, ни в доме проводов не нашли. Ни библии, ни часовника в золотой обложке тоже не обнаружилось. Что в этой легенде было правдой, что выдумкой, определить представлялось невозможным: все было так давно, что если что и было, то оно давно быльем поросло: утонули факты в наслоениях из домыслов, перед которыми здравый смысл отступал.