— Кто там? — услышал я Оськин голос.
— Оська?.. Это я, Борис!
Оська зажег спичку. Он лежал на большом столе, завернувшись в то самое сукно, которое я искал.
— Ты что это, Борька?
Я тут же ему все рассказал.
— Ну и не возвращайся, — сказал он спокойно. — Проживешь! Залезай ко мне на стол. Тут хватит места на двоих. А па диване нельзя: там все пружины вылезли и клопы кусают.
Оська уступил мне половину сукна, подсунул под голову связку каких-то дел и сразу уснул. Через минуту уснул п я.
Так началась моя самостоятельная жизнь.
В первые дни я даже не умывался: не было у меня ни мыла, ни полотенца. Зато еды было довольно. Хлеба с повидлом я мог есть столько, сколько хотел.
Через неделю я все-таки решился зайти домой за бельем. Выбрал, конечно, время, когда отца не могло быть дома. Я шел и думал: как-то меня встретит мама?
Когда я открыл дверь, мама стирала в корыте белье. Она сделала вид, что ничего не случилось, будто я и не уходил.
— Сейчас, Боря, — сказала она, — подожди. — Вытерла мыльные руки и вышла из комнаты.
Я стоял и оглядывался, чувствуя себя уже чужим в этой комнате, у этого стола, накрытого клеенкой, возле старой кушетки с торчащими пружинами, на которой я спал столько лет — чуть ли не всю жизнь.
Неужели я еще буду жить в этой комнате, спать на кушетке?
«Нет, не может быть!» — решил я.
Моя семья была уже не здесь.
— Ну-ка, открой, Боря! — крикнула мама из-за закрытой двери.
Я открыл. Она вошла, держа в обеих руках полную тарелку борща.
— Садись, — сказала она.
Я сел за стол.
— Дети!—позвала мама через окно. — Идите: Боря пришел.
В комнату вбежали девочки и стали у дверей. Они смотрели на меня, широко раскрыв глаза, и не решались подойти.
Мама села напротив меня.
— Ну, Боря... — сказала она. — Нет, нет, ты кушай, . не отвечай. Борщ невкусный, а? Мало помидоров, а мясо было тоже неважное — одни жилы. Ты все-таки кушай. Похудел как! Ну, да летом все худеют. А потом, Боря... Ты постригись. Что это за волосы? Как у Самсона! Жарко, нехорошо.
Она помолчала.
— Ну, как борщ? — спросила она через минуту.
— Хороший, — ответил я.
Мне было неловко. Я видел, что мама хотела спросить совсем о другом, но не спрашивала, зная, какой будет ответ. Конечно, я не стану жить дома. Это ясно...
— Ну как? — все-таки спросила она.
Я покачал головой.
— Ты хоть белье приноси домой, мы тут постираем.
— Дай мне, пожалуйста, полотенце, — попросил я.
Мама подала мне уже приготовленный сверток. Я подумал, что она собиралась отнести его мне в школу-коммуну, но не решалась. Я взял сверток и собрался идти. Девочки нерешительно подошли ко мне.
— Ну что, дети? — спросил я.
— Боря, — запинаясь, проговорила Берточка, — можно нам взять твои картинки?
Я повел их к своему столу, вытащил всю свою коллекцию открыток — триста штук — и высыпал их горой на пол перед девочками, а сверху положил еще свой альбом для марок.
— Это все вам!
— Что надо сказать? — спросила мама.
— Спасибо, — сказала Берточка, и неожиданно обе девочки — сначала одна, потом другая — заревели.
Я ушел.
Лето было такое жаркое, что накаленные за день стены не остывали до позднего вечера. Занятия уже давно кончились. И драмкружок уже кончил, и хоровой пропел все свои песни, и ребята почти все разошлись по домам. Только небольшая компания — человек семь — восемь — сидела на каменном крыльце школы. Илюшка-комендант, Оська Гринберг, Вальтер Ульст, латыш, серьезный, молчаливый парень, Петька Потапов, Таня Готфрид, Катя, я и еще кто-то. Ребятам не хотелось уходить. Стемнело уже, но в воздухе еще висела духота, и не хотелось двигаться.
— Какие кирпичи теплые, — сказал я, приложив руку к стене. — Потрогайте.
Все потрогали кирпичи.
— Борис, — сказала Катя, — а тебе не страшно здесь ночью оставаться? Один в четырех этажах, классы пустые.
— А что? — спросил я.
— Бр-р! — помотала головой Катя. — Убейте меня, чтоб я тут одна осталась! Ну скажи правду, Борис: неужели ты не боишься?
Я пожал плечами:
— Чего же тут бояться?
— А здесь на чердаке когда-то гимназист повесился, — вдруг сказал Петька Потапов.
— Как — повесился? — спросила Катя.
— А так, на веревке. Ему Голубцов тройку по поведению в четверти поставил, а гимназист этот отца боялся: у него отец палачом служил в москалевской тюрьме — здоровый такой, он одной рукой мог человека задушить; борода черная, страшенный!