Однако я никак не мог заснуть. Перебирая все события этого вечера, я вдруг вспомнил, как ребята смеялись надо мной.
— Оська! — Я толкнул его в бок; он замычал. — Оська, если ты им ничего про меня не говорил, то почему они надо мной смеялись?
— Кто смеялся? — пробормотал Оська спросонок.
Я ему рассказал про свою обиду.
— Постой, постой... — вспомнил вдруг Оська. — Мне что-то ребята говорили, да я пропустил мимо ушей... Зажигай свет.
Я достал спички и зажег каганец — блюдце с маслом, в которое опущен фитиль. Оська посмотрел на меня и расхохотался, потом взял меня за руку и подвел к большому зеркалу.
Из зеркала на меня смотрело лицо старого пропойцы с подтеками от размазанного грима. Это было так неожиданно, что сначала я ничего не понял. Потом скорчил рожу, и зеркало ответило мне тем же. Хохоча и кривляясь, мы с Оськой начали дурачиться перед зеркалом, пока я не выронил из рук каганец. Он погас. В темноте мы не стали его искать и улеглись. Я — как был, в гриме.
В графе «возраст» Оська проставил: 19 лет.
VIII
Когда мы выстроились в две шеренги перед командиром роты, он усмехнулся.
— Молодцы, добровольцы! — сказал он. — Выше среднего, дальше аж некуда. Вполне!
Он начал переписывать нас, спрашивая у каждого, сколько ему лет. Вот этого-то я боялся больше всего. Через комсомольские комиссии я проскочил. Эх, кабы здесь пронесло!
Командир подошел к Ульсту:
— Какого года?
— Второго, товарищ командир.
Соврал. Он третьего, да что ему? Всего один год разницы, а у меня целых три. Зачем Оська, черт бы его побрал, написал девятнадцать, когда и восемнадцати было бы довольно?
Командир уже подходил ко мне. Прогонит, ей-богу, прогонит! Ведь вот прогнали вчера Леньку Тираспольского. Еще мать за ним приходила. А он всего на полгода моложе меня.
Я стоял на левом фланге, во второй шеренге с самого края. Передо мной стоял Бахман Наум, подручный слесаря с паровозного завода. Он такого же роста, как я, даже чуть поменьше. Но ему, я знал, и на самом деле девятнадцать: он мне документы показывал.
— Бахман Наум!
- Я.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот первый.
— Тебе девятнадцать лет?! Врешь, дальше некуда. Давай документы.
Бахман покраснел и полез за документами.
Командир рассматривал бумажки и удивлялся:
— Ну и народ, — прямо недомерки!
Он указал на меня. Я выпалил: девятнадцать лет. Он покачал головой, но на этот раз не удивился. Пронесло!
Нам выдали винтовки, и мы начали маршировать на большом поле городского ипподрома. Первые десять минут маршировки наши штыки смотрели прямо в небо, но они очень быстро тяжелели, и через полчаса мне казал<хъ, Ч1<> па плече у меня не двенадцать фунтов, а все два пуда. Я наклонялся все больше и больше набок и так ковылял, не спуская ложа с ноющего плеча.
— Выше штык, молодцы! — кричал командир.
Я с усилием поднимал плечо, но через минуту мой штык так же безнадежно, как и прежде, глядел в поле.
Дня через три, однако, мы привыкли и лихо маршировали, метя штыками в середину небосвода.
IX
Назначен день отъезда. Накануне мы отпросились у командира роты, и он отпустил нас. Именинниками сидели мы за столом. В этот вечер всем дали двойную порцию хлеба с повидлом, а нам, отъезжающим, сколько влезет. Девочки разносили морковный чай, а Оська Гринберг сказал замечательную речь.
А потом, когда мы расходились, как-то само собой вышло так, что я провожал Таню Готфрид. Нам было по дороге. В небе висел узенький, тоненький серпик луны, и звезд было бесконечное количество. Мы шли молча. Потом я стал читать стихотворение, которое написал неделю назад. Мне оно казалось очень хорошим.
Так оно начиналось. Я дочитал до конца, и Таня Готфрид все время слушала меня очень внимательно. Когда я кончил, она взяла меня под руку, и мы пошли дальше. На улицах было пусто. По узенькому тротуару было неудобно идти вдвоем, но я шел рядом, боясь только, чтобы она не выдернула своей руки из моей. Я ее довел до дому. Около дома был сад, большой и тенистый. Мы пошли по дорожкам и так ходили долго, я не помню сколько. Было очень тихо, только слегка шелестели листья, изредка трещали какие-то кузнечики, хрустели веточки под ногами. У меня онемела согнутая рука. Когда стало совсем поздно, Таня Готфрид довела меня до калитки, потом вдруг обняла, поцеловала в щеку и убежала домой.