Утром мы уезжали. Кроме винтовок и подсумков, у нас не было ничего военного. Но мы уже чувствовали себя настоящими красноармейцами. Мы стояли в сквере перед вокзалом, ожидая, пока подадут состав. Красноармейскими ногами мы мяли чахлую городскую травку. Винтовки наши стояли в козлах, скрепленные, как полагается, веревочным колечком.
Я лежал на траве, грыз былинку и думал о вчерашнем. Ко мне подошел Ульст и сказал:
— Иди, Борис, родители пришли.
Я вскочил и хотел было взять винтовку, чтобы показаться в военном виде, но я не знал, как вытащить ее, не развалив козел.
Мама, папа и девочки стояли у ограды сквера. Мама улыбалась, но я подумал, глядя на ее лицо, что она, должно быть, только что плакала.
Я был, конечно, рад, что они пришли, но побаивался, как бы они не догадались сказать командиру, сколько лет мне на самом деле. Меня бы тогда, как Леньку Тираспольского, выставили в два счета.
Отец отвел меня в сторону и стал уговаривать, чтобы я остался и не уезжал. Я смотрел мимо него п молчал. Он увидел, что меня не уговоришь, и тоже замолчал.
Девочки держались за мамино платье и смотрели на меня серьезными глазами. Я уж не знал, что и делать.
— Становись! — раздалась команда.
Я стал прощаться. Мама обняла меня, и я почувствовал на щеке ее слезу.
— Ну, ну, не обращай внимания, Боря, это так, — ска-
зала она, вытирая ладонью глаза. — Иди, иди, там уже тебя зовут.
Я стал в строй и все чувствовал на себе мамин взгляд. Потом раздалась команда, и мы пошли.
В теплушке на свежевыструганных, пахнущих сосной нарах, положив винтовки рядом с собой, сидели и лежали мои новые товарищи, совсем молодые, как я, и старые, не знавшие другой жизни, кроме солдатской, с самого четырнадцатого года.
Старые солдаты были хорошие люди. Они относились к нам совсем не свысока. Для них мы были не мальчишки-добровольцы, а новобранцы, которые через месяц-другой станут настоящими солдатами, такими же, как они сами.
Только мы отъехали, как они занялись делом: один стал чинить проволокой сапог, другой, оставшись в одних бязевых кальсонах, присел поближе к свету ставить заплату на брюки, остальные устраивались на нарах, опытными руками укладывали походные пожитки, каждый по-своему, но несколько раз примащиваясь поудобней. Теплушка — товарный вагон с нарами по обеим сторонам и с кирпичной печуркой посередине — становилась настоящим жильем.
Мы ехали по хлебородной стране. Уж, кажется, сколько ее ни топтали люди и лошади, сколько ни взрывали снаряды, а что ни станция, что ни село—-то галушки, вареники, пшеничка-кукуруза, вишни, свинина, яйца...
В Харьковской губернии зрела пшеница, в Полтавщине, Кременчужчине у полотна дороги тянулись сплошные вишневые сады. Казалось, стоит руку протянуть из двери теплушки — и достанешь до этих вишен, краснеющих между листьями.
Ночью, когда вагон храпел, я отодвигал тяжелую дверь, садился на пол, свесив ноги наружу, и смотрел в небо. Там мигали звезды — должно быть, те же, что над моим городом, но здесь они казались ярче и крупней.
Я вспомнил школу-коммуну, Оську, Таню, наш двор, Кольку Колесниченко..,
В нашем дворе была целая компания специалистов лазить по крышам: Васька Полевой, Колька Колесниченко, я и еще ребята. Так, с крыши на крышу, мы путешествовали по целым кварталам. С одной крыши на другую, с нашего дома — на гостиницу «Москва», с «Москвы» — на кинотеатр «Эден», с «Эдена» — на номер три. Как-то раз за нами погнались городовые — приняли, должно быть, они нас за жуликов. Только где им было догнать нас — косолапым фараонам с селедками на боку.
Интересно, где теперь Колесниченко Колька? А вдруг мы с ним на фронте встретимся? И какой он, фронт? Ведь он широкий. Тысяча верст! Сколько же это людей? Рядом, что ли, все они стоят или как? И где там Колька околачивается — дурак такой, поротый улан, деревянный кавалерист?
Потом я взбирался к себе на нары, на вторую полку, и укладывался, стараясь не толкнуть Ульста. Мы с ним спали рядом, и только винтовка разделяла нас. Под стук колес я наконец засыпал и видел во сне все, что позади оставил, и все, чего ожидал впереди.
Мы, конечно, рвались на фронт, но везли нас не туда — не на юг, а на юго-запад, в Киев. Фронт был далеко, однако он мог открыться каждую минуту и здесь. Банды бродил» ио всему краю. Нам выдали по два подсумка боевых патронов. Я то и дело открывал кожаные крышки и любовался, как лежат патроны: носами вниз, железными обоймами кверху. Тяжелые подсумки оттягивали ремень на животе.