Что-то будет?
Через полчаса я очутился за той самой дверью, которую я так неудачно сторожил. Винтовка нашлась. Она стояла в трех шагах от меня, за стеной, в уборной. Какой-то приятель, видно, решил проучить часового.
Я сидел теперь один в большой комнате. Это была обыкновенная светлая, просторная комната, только решетки на окнах. Всех арестованных к этому времени выпустили — им вышел срок, — а на их месте очутился я.
Что делать? Как дальше жить?
Я ложился на постель и закрывал глаза, чтобы вызвать сон и убежать от самого себя, но заснуть мне не удавалось. Как пусто, темно и безнадежно было у меня на душе!
Между вчерашним днем и сегодняшним легла пропасть. А еще добровольцем пошел! Отобрали винтовку — так и надо. Посадили на гауптвахту — так и надо. Я весь холодел, когда вспоминал, что через две недели придется возвращаться в свою роту. Что делать, что делать? А Таня Готфрид! Как бы я хотел больше о ней не думать, совсем не думать, чтобы не было ни того вечера, ни тех стихов...
Но ни того вечера, ни тех стихов, ни прошедшей ночи я не мог вычеркнуть из памяти. И Колька Колесниченко со своей наглой рожей, с военной кокардой на гимназической фуражке смеялся мне в лицо.
Революцию пошел защищать, а у него винтовку сперли!
Я сидел на кровати лицом к стене и даже не обернулся, когда скрипнула дверь.
— Вельтман!
Я не отвечал. Не буду ни с кем разговаривать!
— Вельтман! Встать смирно!
Я встал и повернулся — передо мной стоял командир роты. Я стал смирно, руки по швам, развернув носки, как полагается.
— Вольно, садитесь!
Комроты Князев был человек небольшого роста, коренастый, с усами щеткой, бывший унтер-офицер царской армии, обстрелянный, как он говорил, «выше среднего, так что дальше аж некуда».
— Ну что: удивил людей, вояка? — сказал Князев.
Я молчал, глядя мимо командира в стену.
— Воюй с такими! — сказал он погодя. — Кашеваром, что ли, тебя? Мешалку в руки — авось не утянут... Смотри, чтоб в первый и в последний! Понял?
— Понял, товарищ командир роты, — ответил я с трудом.
Князев подошел к двери, постоял, потом вернулся.
— Посидишь, — сказал он, — подумаешь, авось поумнеешь.
После того как Князев ушел, мне стало легче, как будто он снял с меня какую-то тяжесть. Как — я даже не понимал. «Воюй с такими!» — это обидно, про мешалку тоже. Но все же на душе у меня посветлело. Мое черное отчаяние было мальчишеским отчаянием. Оно всегда бывает безграничным и безысходным. Когда я получил первую двойку, я впал в такое горькое уныние, что проглотил бы, не задумываясь, самый смертельный яд, лишь бы только он не был очень противен на вкус. А уже на следующий день мы еще с одним двоечником, Васькой Баландиным, пробирались зайцами в кинематограф «Эден», забыв о своих двойках.
После ухода Князева мне было стыдно думать о том, о чем я подумывал до его появления. Я понял, что все эти мои мысли пустяковые, и, может быть, не так уж важно, как меня встретит рота. Неприятно, конечно, но дело не в этом.
Я стал думать о другом.
Ну ладно... Я не удержался — заснул. А если завтра мне снова захочется спать, так сильно захочется, что веки не будут мне подчиняться? Что тогда? А ведь может случиться и хуже. Вдруг попадешь к белым и они тебя начнут мучить, как мучили Оську Оршанского, который потом умер? Что тогда? Как сделать, чтобы заставить язык молчать? И где тут середина между трусостью и геройством? Нет этой середины... Ведь если я не скажу ни слова — я герой, а если хоть на минуту разожму рот — подлый трус и самый последний предатель.
Раньше все это казалось очень легко и просто. Но ведь есть все-таки и такая сила, которая может заставить человека вынести все, что угодно, и не раскрыть рта. И я подумал, что это будет очень трудно, что это может быть нестерпимо, но если это выносят другие люди, то вынесу и я.
Пусть Князев ставит меня не по два, а по четыре часа в караул, пусть время будет падать по каплям! Нет, меня еще рано посылать кашеваром на кухню и совать мне в руки мешалку.
Я вернулся в роту не через две недели, а дней через пять. И мне казалось, что за эти пять дней я стал старше... Это было несомненно так, хотя зеркало в вестибюле здания отражало все того же вихрастого парнишку с лицом в веснушках, с красной жестяной звездой на мятой бескозырке.
Ребята встретили меня хорошо, даже сдержанный Ульст обрадовался, что я вернулся раньше срока.
— Ну как? — спросил он меня.
— Ничего, — ответил я ему, — в другой раз не засну!