Я был маленький, самый маленький в классе, и не бог весть какой сильный, но мне приходилось всегда его защищать.
А какой он был математик! По субботам он решал самые сложные задачи в уме, не притрагиваясь ни к перу, ни к мелу. Мы относились друг к другу неплохо и сдружились бы еще тесней, если бы меня не раздражало то, что он не умел, а главное, не хотел защищаться.
Теперь я вспомнил, что он живет здесь, в Кременчуге, и решил его отыскать.
Это было нетрудно. На задворках города я нашел маленький домишко, где жил Давид с отцом, с матерью, с братьями и сестрами. Я знал, что у него много братьев и сестер, но не думал, что так много. Они рассыпались по двору, когда в калитку вошел красноармеец с ружьем. Этот красноармеец был я.
Увидев меня, Давид опешил. Он даже не поздоровался, а только потер лоб рукой:
— Вельтман? Борис? Это ты? Как ты сюда попал?
— Мама, мама! — кричал кто-то из ребятишек во дворе. — К Давиду солдат пришел!
— Да что ты, в самом деле, смотришь на меня, как на сумасшедшего? На фронт еду, на пароходе, проездом.
— Ты — на фронт? Почему?
В комнату вошла его мать. Я ее не знал раньше. В городе, где мы учились, Давид жил у дяди.
— Давид, — сказала она, — почему ты не предложишь молодому человеку сесть?.. Садитесь, молодой человек... А матери не надо сказать, что это за гость с ружьем к тебе пришел?
Давид объяснил ей, кто я такой.
— Ой, извините, вы же совсем ребенок! — сказала мать. — Поставьте свою игрушку куда-нибудь, чтобы она, не дай бог, не выстрелила, и садитесь. Может быть, вам помыться с дороги? Что делается на свете, что делается! Таких молодых берут на войну. Вы думаете, я сплю по ночам? Чтоб враги мои так спали! Я каждую ночь вижу, что моего Давида забирают.
— Да его не забрали, мама, — ответил Давид, — он сам пошел.
— Иди ты, сумасшедший... Не может быть! — Она всплеснула руками и заохала: — Ай-яй, что делается на свете!
— Довольно, довольно, мама, — сказал Давид грубовато, — не твое дело!
Я со своей винтовкой чувствовал себя человеком другого мира в этой низкой и темной комнате. Передо мной поставили стакан чаю, и, пока я пил его большими, глотками, захлебываясь и спеша, изо всех углов на меня смотрели ребятишки, а мать Давида, глядя на меня, охала и качала головой. В комнату набились еще какие-то люди — старик с бородой, две какие-то тетки, и все они смотрели, как я пью чай. Давиду тоже было неловко, и он как будто даже обрадовался, когда я сказал, что меня отпустили только на час.
Он пошел меня провожать.
— Неужели ты в самом деле поедешь туда и будешь стрелять из этого ружья?
— А то нет!
— Оно тяжелое?
— На, попробуй.
Я снял винтовку с плеча и надел ее на плечо Давиду, На нем были старое штатское пальто с вытертым воротником, застегнутое на одну пуговицу, и форменная фуражка с гербом. Герб был сломан, от него осталась только одна серебряная веточка, да и та сидела криво. Винтовка совсем не шла Давиду Кирзнеру.
— Знаешь, совсем не такая тяжелая, — сказал он, возвращая винтовку.
Я обиделся за нее:
— Не тяжелая!.. А ты поноси ее часов восемь не снимая, тогда узнаешь...
Мы пошли дальше.
— Вельтман, — сказал Давид помолчав, — я все-таки не знаю, зачем тебе нужна вся эта история.
— Какая история?
— Белые, красные... Это хорошо для таких, как Колесниченко, как Рогинский, как Панасевич, — стрелять, воевать, убивать людей.
— А ты знаешь, где Колесниченко? — спросил я.
— А что?
— Он у белых, твой Колесниченко.
— Тоже вот так?.. С винтовкой?
— А то с чем — с карандашом, что ли? Небось он встретит тебя — не пожалеет. Тебе что, очень хочется, чтобы белые пришли?
— Мне? Что ты! Не дай бог!
— А спрашиваешь, зачем я пошел!
Кирзнер посмотрел на меня:
— Я не знаю, сколько ты белых убьешь, я только знаю, что гимназию я уже не кончу и ты тоже. Чего стоило моей матери, чтобы я учился в гимназии! Я читаю и перечитываю учебники, я готовлюсь к экзаменам. А кто меня будет экзаменовать? — проговорил он грустно. — Послушай, Борис, — сказал он вдруг, — тебя же могут убить!
Я поправил винтовку:
— Ну так что?
— Неужели для того, чтобы все люди жили хорошо, надо обязательно кого-нибудь убивать? Двадцать мировых революций не помогут моей матери, если убьют меня одного.
Я пожал плечами. Что ему сказать? Мы подходили к пристани, я уже видел пароход, который повезет меня вниз, туда, на непонятный и страшный для Давида фронт. Я не мог подобрать слов, чтобы ему ответить, но чувствовал, что не он прав, а я.
— Наш пароход скоро уйдет, — сказал я ему. — А убить везде могут — не только там, но и здесь. Что, у вас здесь стреляют по ночам?