Вскоре мы опять попали в такую же хату, но на этот раз с нами был Казеинов — бывалый человек, старый солдат лет сорока. Еще к началу мировой войны он был запасным и воевал уже седьмой год без перерыва.
Хозяйка, увидев сначала нас с Ульстом, стала было прицениваться к моей рубашке, обещая за нее курицу. Но тут вошел Казеинов. Он взял рубашку, свернул ее и сунул мне обратно в мешок.
— Кончай торговлю, браток. Тащи галушки, хозяйка! — весело сказал он.
— Яю галушки? — запела было хозяйка. — Хл1ба не мае, вот вам хрест, усе б1ли позабрали.
— Иди, иди, хозяйка, — подмигнул ей Казеинов, — а то пошукаем — может, сами чего найдем. Где тут у тебя погреб?
Ульст потянул Казеннова за полу шинели; Казеинов только отмахнулся:
— Вали, вали, хозяйка!
Хозяйка вышла.
— Я комроты доложу, товарищ Казеинов, — хмуро сказал Ульст.
— Поди доложи, — согласился Казеинов. — Хорошее дело! Скажи: Казеинов бедняка обидел; у того бедняка восемь лошадей стояли, шесть волов, двадцать коров да сотни две овец. Иди, чудак-человек,—он хлопнул ладонью по светлой голове Ульста, — а потом приходи, галушки с молоком на столе будут!
Ульст постоял, потом молча сел на лавку и стал разматывать обмотки. К Князеву он не пошел, но и галушек есть не стал. Так мы всё вдвоем с Казеиновым и съели.
После дневного привала оставалось еще тридцать пять — сорок верст. К вечеру я переставал понимать, как это у меня еще ноги ходят. Тут я больше всего боялся остановиться: остановишься — не встанешь. Такой случай однажды был.
Полагалось нам в тот день сделать пятьдесят одну версту. Конец нашего пути был в деревне Миролю-бовке.
Уже совсем стемнело.
— Какая это деревня? — спросили мы, войдя в деревушку.
Кто-то ответил из темноты.
— Миролюбовка! — закричали наши ребята. — Останови роту, старшина!
Старшина остановил роту, скомандовал «вольно» и куда-то ушел. Я, мой земляк Бахман и многие другие сразу сели на землю. Ульет остался стоять, опираясь на винтовку.
Старшина вернулся через пять минут:
— Ошибка, товарищи: не Миролюбовка это, а Любо-мировка. Миролюбовка дальше. Давай вставай! Еще две версты.
Бахман попытался встать, но не мог. Он только сел на корточки и опять свалился на бок. Я почувствовал, что и меня тоже ноги не слушаются, что, если мне не помогут, я останусь сидеть на земле, а рота пойдет мимо меня.
— Ульст, — попросил я вполголоса, — помоги встать, я ногу ушиб.
Ульст посмотрел на меня.
— Ну, ну, давай, — сказал он и потянул меня за руку. Пятеро из наших ребят так и остались в Любомировке. Они пришли в Миролюбовку только к утру, когда мы уж выступали.
Мы шли и шли. Никогда земля не казалась мне такой бесконечной.
Осень была на исходе, но зима, вместо того чтобы надвигаться на нас, отступала и уходила куда-то. Когда мы вылезли из теплушки, морозило, лужи были покрыты ледяной коркой. Она трескалась под ногами. А через два дня навстречу нам подул теплый ветер. Он поднял степную пыль. Петь нельзя было — сухая земля набивалась в глотку, песок хрустел на зубах; все мы стали чернокожими от насевшей на лица пыли. Блестели только зубы и белки глаз, совсем как у негров.
Мы шли на юг. Почерневшие, тронутые морозом листья деревьев остались позади, трава по обочинам дороги становилась все зеленее и зеленее, и солнце светило, как летом.
Мы двигались так быстро, что нагоняли ушедшее с севера лето, а перед нами, почти не утихая, шел пушечный гул, и мы никак не могли его догнать. Временами казалось — он совсем уже близко, к вечеру мы его нагоним; но после ночевки он опять уходил далеко вперед, и, может быть, слышало его только наше воображение.
Иногда мы шли ночью, и тогда нам чудилось, что противник, которого днем не видно было даже на горизонте, где-то совсем близко. Мы шли, стараясь не шуметь, говорили вполголоса; было тихо, шаги звучали приглушенно, скрипели только колеса двуколок.
Меня выслали в сторожевое охранение вперед и на пятьдесят шагов вправо от дороги. Я снял винтовку с плеча и, держа ее в руках, ушел вперед и вправо, как мне было приказано. Чуть только я сошел с дороги, сразу все пропало в темноте. За шуршаньем ковыля я не слышал даже скрипа колес. Темнота поглотила все. Я остался один. Ни людей, ни луны, ни звезд. Черное небо и ковыль.
Где враг? Может быть, он здесь, где-то рядом, — еще пятьдесят шагов, и я наткнусь на такого же передового, как и я сам? А может быть, и на триста верст вперед простирается пустая степь, и там тоже ничего не слышно, кроме шуршанья осеннего ковыля. Все-таки хорошо, что кругом не голая земля, а ковыль: он выше колена, упасть только — никто тебя не разглядит.