Я шел, стараясь ступать тише, слегка согнувшись, крепко держа винтовку наперевес. Я помнил, что позади рота — и Князев, и Ульст, и Бахман, и Казеинов, и Степаненко... Они идут спокойно, рассчитывают, когда привал, они знают, что я впереди, и надеются на меня.
Я думаю, что все они очень хорошие люди, особенно Ульст. И как это я мог водиться с Колькой Колесниченко, когда Ульст жил в том же городе и ходил в ту же гимназию, что и я? Правда, Колька учил меня кататься на велосипеде. А чего ради учил? Просто чтобы щегольнуть передо мной: вот, мол, у меня есть велосипед, а у тебя нет.
Колька, верно, тоже сейчас где-нибудь ходит, если не убили еще. Улан! Он и на лошади никогда не ездил. Дадут такому коня! У них офицеры и то небось сейчас пешком улепетывают. Вон сколько дохлых лошадей на дороге...
А вдруг я встречу его: «Руки вверх, Колька! Помнишь, как ты целился в того китайца? Теперь твоя очередь». Раз — и ваших нет... Как Тарас Бульба — Андрия!
Р-раз! Я спотыкаюсь о кочку и лечу в ковыль, штык в землю, а я носом обо что-то твердое. Хорошо, что никто не видел, а то засмеяли бы: на ходу заснул.
Я поднялся и пошел дальше, сжимая винтовку, не думая больше ни о Кольке Колесниченко, ни о ком другом, напрягая глаза и уши, чтобы не пропустить ни звука, ни отблеска в этой залитой чернилами ночи. Шуршал ковыль, пищали какие-то зверюшки. Никаких неприятельских частей или отдельных бойцов сторожевое охранение не обнаружило.
Так мы всё шли, шли и никак не могли догнать проклятого Врангеля. Мы выступили слишком поздно. Где-то впереди грохотала пушка, а когда мы приходили, то заставали только следы боев, а сами бои гремели уже где-то впереди. Всех нас подгоняла одна мысль: идти все вперед и вперед, не останавливаясь, чтобы догнать наконец ту движущуюся линию фронта, которая убегала от нас в ту самую минуту, когда нам казалось, что мы вступаем в нее.
Однако она все-таки приближалась. Чем дальше на юг, тем больше павших лошадей мы видели по краям дороги. Вот проволочные заграждения, которые теперь, когда нет людей по обеим их сторонам, тянутся, как нелепые колючие заборы, посреди поля. Вот дымятся головни вчерашнего пожара...
Всего несколько дней назад мы шли по пустынным дорогам. Теперь уже совсем не то. Мы то и дело обгоняем бойцов, отставших от своих частей; нам навстречу идут пленные под охраной красноармейцев и свои — больные, ослабевшие, раненые люди.
— Эй, братишка! — подозвал меня на коротком привале красноармеец из чужой части.
Рука у него была на перевязи. Я подошел к нему. Он сидел на краю дороги.
— Ну-ка, сверни!
Он протянул мне здоровой рукой кисет с табаком и вытащил из кармана обрывок газеты.
Я стал скручивать собачью ножку.
— Э, да ты не курец, я вижу, — сказал красноармеец. — Ты пальцем, пальцем!
Он вертел тремя пальцами, показывая мне, как нужно сворачивать бумагу. Наконец я скрутил и насыпал табаку.
— Закуривай, — предложил он мне.
Я закурил. Это был зеленый, страшно едкий табак-са-мосад, он прямо прожигал глотку. У меня даже слезы вы-.гупили.
— Хорош табак! — сказал красноармеец. — Воронежской губернии. Мать сажала.
— А там как? — спросил я, показав в сторону фронта.
— Кадеты? — переспросил он. — Дроздовцы одни держат. А то бегут... Это ведь меня под Ореховым.
— Когда?
— Когда? — Он стал загибать пальцы. — Да в среду. Ну да, в среду, как раз до обеда. Так и не обедал — кухня ушла, а я остался. Теперь до эвакопункта иду.
— В среду, а сегодня пятница.
Я посмотрел на парня, чтобы увидеть на его лице отражение настоящего боя, но ничего особенного не заметил.
— Как ты думаешь, догоним? — спросил я у него.
— Догоните, — сказал он очень убежденно и вдруг прибавил:—А может, и нет, кто его знает! Бегут здорово!
Он докурил, затянул ремнем свою кацавейку, из которой торчали клочья серой ваты, и пошел.
Здесь только мы замечаем, как тепло и богато одета наша разномастная рота. У кого шинель, у кого полушубок, у всех ботинки или сапоги. На мне невероятные австрийские ботинки, огромные, как корабли. Они составлены из маленьких кусочков кожи, нашитых друг на друга. Удивительно, что они выдержали такую дорогу. За четыреста верст только один лоскут на заднике отстал. Вся рота смеялась над моими кораблями.
А навстречу нам шли люди, завернутые в лохмотья, которым трудно было подобрать название: женские кофты, шинели с отрезанными полами, рваные ватники. А на ногах! У многих ноги обернуты были тряпьем — на каждой ноге по узлу тряпья, перевязанного и перетянутого веревками, проволокой, мочалой. Такие люди шли не только с фронта, в тыловые эвакопункты. Такие люди шли и на фронт, с нами по пути, догоняя свои части.