Мы приходили в деревни, где еще висели свежие врангелевские листовки.
«Не верьте слухам об отступлении Добровольческой армии, — читали мы в листовках. — Эти слухи распространяют заклятые враги русского народа — большевики, жиды и коммунисты. За единую, неделимую Россию! С нами бог!»
ЛТы смеялись, рвали эти листовки и пускали по ветру клочки.
И вот расстояние между нами и фронтом стало измеряться не днями — между нами и линией боя оставались только часы.
От немецкой колонии Фриденфельд до деревни Екатериновки было всего версты три, и на все три версты простирался большой луг. И, как это часто бывает на безлесной, степной Украине, чуть только выйдешь из одной деревни, видишь другую, а за ней уже видна колокольня третьей.
Часа в четыре дня мы вышли из Фриденфельда. Перед нами открылось большое поле, оно было залито солнцем. Мне сказали, что здесь, на этом поле, часа три... может быть, четыре назад кончился бой. Я вертел головой, всматриваясь в поле, надеясь увидеть, что осталось от картины недавнего боя, но ничего не заметил. Поле было самое мирное, даже заграждений не было. Несколько возов, чем-то нагруженных, — мне издали не разобрать было чем, — двигалось по полю. Около них ходили люди. Было похоже, как будто снопы возят со скошенного поля, и я еще удивился про себя, что они возят так поздно осенью, когда на севере уже давно убрали хлеб.
Мы прошли еще немного, и я увидел, что люди поднимают с земли что-то — очевидно, тяжелое, но не снопы, потому что берут по двое и взваливают на возы. У меня сжалось сердце: я догадался, какую страшную жатву собирают эти люди.
Мы подошли еще ближе, и я увидел все. Возы — украинские мажары — были доверху нагружены телами красноармейцев. Это были наши красноармейцы, расстрелянные пулеметами белых. Они падали на этом поле, зажатые с двух сторон пулеметным огнем Дроздовских офицерских полков. Лошадей вели под уздцы крестьяне, дядьки из Екатериновки, а красноармейцы—не знаю, какой части, — ходили по полю и, найдя лежащего ничком человека, подзывали к себе мажару. Опа, скрипя, подъезжала, и красноармейцы, подняв мертвого своего товарища, укладывали его рядом с другими.
Мы пошли дальше молча, без песен. Вальтер Ульст шел рядом со мной. Он тоже молчал и смотрел куда-то вперед, в одну точку. Мне было не по себе. Не то чтобы я испугался — нет. Но я чувствовал себя так, как будто сразу стал старше и мне показали такое, чего детям не показывают, чтобы их не испугать. Как глупо все то, что лезло мне в голову вчера ночью в сторожевом охранении!
Когда мы подошли к Екатериновке, стемнело, небо заволокло, и посыпалась снежная крупа. Стало холодно. В стороне от дороги толпились люди: красноармейцы, крестьяне, бабы.
— Что там такое? — спросил Степаненко у какого-то мальчишки.
— Плшни, кого б1ли порубали, лежать! — закричал он.
В Екатериновке был у нас привал, и Князев всех распустил на отдых. Я пошел туда, где стояли люди, и протиснулся в первый ряд.
Когда я увидел то, на что молча смотрела толпа, у меня сжало горло и захватило дыхание от боли и злобы. Я чуть не заплакал. Прямо передо мной лежали истерзанные, изуродованные люди. Я знал, что так бывает, но никогда не мог представить, что это так выглядит.
Ногами ко мне лежали мертвые, в одном белье и совсем без белья, лицом в небо, прямо на голой земле, на холодном ветру, под мелким дождем и крупой. Они лежали в два ряда, как будто кто-то их нарочно выстроил перед нами. Так, плечо к плечу, лежала мертвая, ушедшая в бессрочный отпуск рота 270-го Сибирского пехотного полка. Мы шли ей на смену, мы должны были за нее отплатить. Тут — сам не знаю почему — я вспомнил о маме, и мне вдруг стало жалко ее. Потом я вспомнил Давида Кирзнера и снова подумал, что я поступил правильно, когда пошел на фронт.
Пока мы стояли около мертвых, кашевары стали раздавать борщ со свининой. Он доспел на ходу, между Фриденфельдом и Екатериновкой. Но я не смог проглотить ни одной ложки.
Рано утром мы выступили и снова пошли степью. Мы было обогнали осень, теперь осень снова нагнала нас, и за ней чувствовалось уже дыхание настоящей зимы. Снега еще, правда, не было, но ветер дул холодный и пронзительный. У всех покраснели на ветру лица и стало пощипывать уши, а у меня распухла и болела правая нога. Она распухла еще ночью, и так сильно, что я едва стащил свой корабль с ноги, а утром еле-еле снова натянул его. Меня знобило, и голова была какая-то мутная: вот-вот заболит. Ульст все потирал уши, а потом вытащил полотенце, обвязал голову, чтобы уши были закрыты, и нахлобучил бескозырку поверх полотенца. Скоро всех проняло, и все замотали уши полотенцами, платками, чем попало. В другое время показалось бы смешно, а тут никто не смеялся.