Миша Якорев механически передвигал ноги вот уже семь часов подряд — с последнего привала — по бесконечной дороге. Он устал, но усталость была не в ногах — она разлилась по всему телу: устала спина, на которую давил вешевой мешок, устало плечо, которое резал ремень от винтовки, и шея устала — трудно было держать голову прямо.
Город начался мостовой. Вместо привычной грунтовой дороги под ногами очутилась мостовая предместья, избитая колесами телег и копытами лошадей, вся в рытвинах и выбоинах. Миша стал спотыкаться и тут наконец почувствовал, как устали у него ноги. Выбитый из привычного
ритма, Миша качался, натыкался на соседей По строю. Он должен был собрать все свои силы, чтобы приказать себе идти прямо, не цеплять носками за каждый булыжник мостовой.
Дома по обеим сторонам улицы закрыли горизонт. Стало совсем темно.
Затерянный где-то в конце второго батальона, Миша Якорев плохо представлял себе весь полк целиком. Он знал, что перед вторым батальоном шел первый и что замыкал походную колонну третий батальон. Но в каждом батальоне было три роты, в каждой роте — три взвода.
Миша не знал еще всех красноармейцев своего взвода — их было сорок человек; все разные, не похожие друг на друга люди. Он знал хорошо троих: Ковалева — черного, насмешливого и самолюбивого парня с завода «Гельферих-Саде», Грацианского — худого, бледного юношу из Петрограда и Прокошина — старого солдата, воевавшего седьмой год, который в любой обстановке устраивался по-домашнему.
Батальон остановился у большого темного дома.
— Третья рота, слухай меня! — раздался голос старшины Полубийченко. — Стоять вольно, доки перва та друга рота не пройдут у дом, — сказал он, мешая русские слова с украинскими, — а тоди заходьте повзводно та занимайте третий поверх.
Где-то впереди слышалась команда. Батальон перестраивался, люди в строю по двое входили в здание. Миша стоял, опершись всем телом на винтовку, и думал только об одном — спать, спать, спать...
Так стоял он в полусне, пока
Ковалев не толкнул его в спину кулаком и проворчал:
— Заснул, ворона!
Вошли в здание. Внутри было темно, и только кое-где
на поворотах лестниц да в коридорах мерцали тусклыми огоньками каганцы. Миша не мог понять, что это за дом,
пока, войдя в одну из комнат на третьем этаже, он скорее
нащупал, чем увидел, парты. Несмотря на усталость, он
улыбнулся.
— Грацианский, — сказал он, — видишь, парты.
За Мишей в комнату вошел Прокошин с каганцом в руке. Колеблющийся огонек осветил класс, настоящий класс, с тремя рядами парт, с кафедрой у окна. Ребята уже хозяйничали в этой классной комнате, сдвигали парты к стене, громоздя их друг на друга. Несколько человек устраивались по углам. Грацианский стоял посреди комнаты и растерянно оглядывался. Он не сразу отозвался. Миша уже сидел на полу возле Прокошина, когда Грацианский наконец ответил.
— Парты, да... очень странно. У нас восьмой класс был точь-в-точь такой. — Голос у Грацианского был тихий и будто приглушенный.
— Да полно оглядываться! — крикнул ему Миша. — Иди сюда, а то место займут!
— Иди, браток, — подтвердил Прокошин. — Квартера — лучше не надо, освещение
электрическое, деньги вперед.
Он уже отгородил двумя партами угол на четырех и расстелил свою огромную шинель, которая мешала ему ходить, но была незаменима на привалах. Прокошин поставил каганец на сиденье парты, и неверный свет освещал этот один угол, оставляя все остальное в темноте.
Старый солдат сидел на полу и развязывал мешок; чудовищная тень его плясала на стене. Чья-то рука потянулась было к каганцу, но Прокошин проворно схватил блюдце с маслом, в котором плавал горящий фитилек, и переставил его на пол.
— Не тронь, милок, не твое, — спокойным голосом сказал Прокошин и, продолжая развязывать свой мешок, добавил: — И до чего же хитрый народ! Своего ума нет, так чужим хочет прожить... Ну, Витя, божья душа, садись. Я уж Ковалева за ужином наладил.
Грацианский сел рядом с Прокошиным и Мишей:
— Знаешь, Якорев, когда я вошел, мне показалось, будто это наш класс, только кафедра у нас стояла не так...
— Чудак, Виктор! Ты же учился в Петрограде, а то Украина...
— Ну да, конечно, ведь это я только подумал, —сказал он задумчиво.
Миша Якорев, чтоб не заснуть до прихода Ковалева, стал глядеть на огонь; он глядел, жмурился и не заметил, как задремал. Разбудил его голос Ковалева и запах борща.