Миша весь дрожал от волнения.
Комиссар отодвинулся, чтобы не загораживать свет, и посмотрел на Мишу, не узнавая его.
— Да ведь это я, Якорев, Миша Якорев — ваш ученик!
Комиссар вскочил:
— Миша! Да может ли это быть?
Миша тряс его за руку, как будто желая удостовериться, что это именно он и есть Павел Иванович, студент Латышев, который готовил его после болезни в четвертый класс, студент Павел Иванович Латышев, который ухаживал за его сестрой Зиной, а потом исчез неизвестно куда, не оставив за собой никаких следов.
Встретить его здесь комиссаром бригады казалось Мише чудом, случаем, который возможен только во сне.
Но перед ним стоял живой Павел Иванович, только остриженный наголо и небритый. Латышев был изумлен, может быть, не меньше самого Миши, узнав наконец в этом молодом красноармейце худенького и болезненного мальчика, каким тот был когда-то.
— Ну и встреча! — сказал он наконец. — Как же ты сюда попал? Ведь тебе, насколько я понимаю, лет семнадцать...
Он усадил его, и Миша, путаясь и не по порядку, стал рассказывать и то, как он счел себя не вправе не идти на фронт, когда белые наступали, и как Зина, его сестра, уговаривала его остаться дома, и какие замечательные люди у них в роте, и вообще как замечательно и неожиданно, что он здесь его встретил.
Латышев, задумавшись, потер пальцем лоб — старый, хорошо знакомый Мише жест.
— Вот что, друг мой... — произнес Павел Иванович, будто задавая урок. (Сейчас скажет: к следующему разу параграф такой-то, задача такая-то.) — Вот что, друг мой: пойдешь ко мне в политотдел работать. Завтра откомандируем. Согласен?
Миша опешил:
— Я — к вам? Зачем?
— Ты парень грамотный, развитой, как раз такой мне и нужен. Ну, по рукам, что ли?
Латышев улыбался, глядя на ошеломленного Мишу, который не знал, что ответить. Встреча с Павлом Ивановичем была счастливой удачей. Теперь он предлагал перейти в политотдел, быть рядом с ним, ездить на тачанке. Больше не нужно будет таскаться в тяжелых ботинках по нескончаемым дорогам, и матери можно будет написать, чтобы не беспокоилась — тут не убьют. Эти мысли промелькнули очень быстро, как будто даже против его воли. Он не хотел об этом думать. Неуверенно спросил:
— А как же винтовку?
— Дам тебе записку. Сдашь старшине.
Латышев сел к столу и стал писать.
Значит, сдать винтовку... Прийти к старшине, показать записку, попрощаться с Прокошиным, с Виктором, с Ковалевым. А утром они выступят, и на его месте в строю, рядом с ними, будет кто-нибудь другой. Через неделю, а может быть, и раньше полк примет бой, и пули будут лететь, и снаряды рваться над головой, придет настоящая опасность, а в это время он будет сидеть в политотделе, в тепле, сытый, и писать под диктовку Латышева воззвания и приказы.
И Латышев предлагает ему переменить походную, полную опасностей жизнь на спокойное существование в политотдельской канцелярии. Он просто хочет уберечь его от опасностей, уберечь его, который стремится им навстречу и только одного хочет — оказаться достойным этих опасностей, не струсить, не увернуться, встретить лицом к лицу и голод, и усталость, и пули, и, если придется, допросы в контрразведке.
Может быть, Латышев нарочно испытывает его, может быть, он думает, что Миша — тот самый маменькин сынок, которому не давалась алгебра? Почему Латышев улыбался, когда смотрел на него?
А что скажет Ковалев, когда Миша придет прощаться с товарищами?
Миша ясно представил себе смуглое насмешливое лицо Ковалева и уже слышал обидные, язвительные словечки, на которые Ковалев был мастер.
А что скажут школьные товарищи, когда узнают, что Миша Якорев сменил винтовку на карандаш?
Он ни за что не пойдет в политотдел!
Миша тронул Латышева за рукав.
— Павел Иванович, — сказал он, — я не хочу идти в политотдел.
Латышев удивленно обернулся:
— Это почему?
— Да так, мне не нравится...
— Чудак-человек, да что же тебе нравится?
Миша мялся, не зная, что сказать. Не передавать же Латышеву мысли, которые могут показаться даже обидными для него! Мише ни на секунду не приходило в голову, что Латышев может уклониться от опасности. Но одно дело Латышев, другое — человек, который будет прятаться за его спиной. Это трудно и долго объяснять.
— Да что же тебе не нравится? — повторил Латышев свой вопрос.
— Дайте мне подумать, — проговорил наконец Миша, как говорил когда-то Павлу Ивановичу, когда нетвердо знал урок. — Если можно, я еще подумаю.
— Что ж, думай, — опять улыбнулся Латышев, — дело серьезное; завтра приходи.
Было около трех часов ночи, когда Миша ушел от Латышева. Он вышел за ограду. Ночь была по-осеннему темна, дул порывистый ветер, земля под ногами была схвачена легким морозцем — признак близкой зимы, лужицы затянулись тонкими, ломкими льдинками.