Миша обещал Латышеву подумать. Он думал, и каждая новая мысль подтверждала принятое решение. Он шел широкими шагами по знакомым теперь улицам и думал уже не о том, какой ответ дать Латышеву, а как выполнить долг, который он взял на себя, думал о том, что нужно сделать, чтобы оказаться не хуже тех людей, которых он ставил себе в образец: не хуже Латышева, не хуже Ковалева, который ничего на свете не боится, не хуже Прокошина, который вынес страшные четыре года в окопах под Карпатами, в Мазурских болотах, бои с Колчаком на Восточном фронте, голод, тиф и спокойно ждет новых боев и атак. Миша вспоминал трех матросов, застрявших с броневиком на Кузнечной улице, когда белые захватили уже весь город. Расстреляв все пулеметные ленты, они вышли с открытой грудью, с одними наганами в руках навстречу белым, и все трое полегли тут же на улице. Весь город удивлялся такой смелости. Их тела до вечера лежали на мостовой, он их видел и с тех пор не может забыть трех красных матросов.
Это были смелые люди. Но неужели им не было страшно выходить на верную смерть? Миша должен был себе сознаться, что он боялся и менее страшных вещей, и сколько усилий стоило подчас броситься в воду с высокого берега вниз головой, когда ноги как пригвожденные не хотели отрываться от земли. А ведь это пустяки, в которых стыдно признаться. Как можно сравнивать это с поведением человека в бою, в штыковой атаке, когда сама смерть идет прямо на тебя?
Надо сделать так, чтобы не бояться. Он идет не один — целый полк, тысяча людей идут вместе. Неужели он будет хуже любого из тысячи?
Доложив старшине о выполненном поручении, Миша пошел к себе во взвод. Он открыл дверь и даже не сразу решился войти. В комнате висел тяжелый, спертый воздух от трех десятков человеческих тел, отдыхавших после трудного перехода.
«Ну, вот еще нежности какие!» — подумал он про себя и стал пробираться к своему углу за партой.
Ковалев лежал, разметавшись. Миша должен был отодвинуть его, чтобы лечь на свое место, рядом с Виктором. Ковалев выругался спросонья, но подвинулся, и Миша улегся.
Спать ему уже не хотелось. Он лежал на спине с открытыми глазами, переживал эту неожиданную встречу с Латышевым, восстанавливал в памяти весь разговор, сравнивал Латышева — светловолосого студента в тужурке с блестящими пуговицами и этого Латышева — комиссара в солдатской гимнастерке и сапогах. И хотя Миша прекрасно знал, что это один и тот же человек, он не мог соединить аги два образа в одно. Но ведь и сам Миша — как он изменился! Павел Иванович ни за что не узнал бы его, не назови он себя. Ну, где ж узнать? Время, когда Миша готовился к экзаменам, ходил на реку с Пазлом Ивановичем, бегал с ребятами, ушло далеко-далеко. А сейчас наступило другое время, суровое и боевое, когда человек отвечает уже сам за себя и сам ищет свою дорогу между жизнью и смертью.
Прислушавшись, Миша почувствовал, что и Виктор не спит. Рука Грацианского лежала рядом, и пальцы его шевелились.
— Грацианский, — шепотом окликнул его Миша, -ты не спишь?
— Нет, — ответил Виктор. — Что у тебя случилось?
«Откуда он знает, что у меня что-то случилось?» — подумал Миша и шепотом стал рассказывать Виктору про встречу с Латышевым и про свой с ним разговор.
— Как ты думаешь, правильно я сделал? — спросил Миша.
Виктор ответил не сразу.
— Я не знаю, — сказал он помолчав. — Должно быть, правильно. Это надо судить по тому, как ты сам чувст вусшь.
— Я думаю, что правильно! — горячо сказал Миша. -Раз если пошел на фронт, так уж не надо выпускать винтовки, пока война не кончится... Ты что шевелишь пальцами? — вдруг спросил Миша, почувствовав, как Виктор перебирает концами пальцев по сукну шинели.
— У меня руки одеревенели, — как бы извиняясь, ответил Виктор.
Миша удивился:
— Это что же, болезнь? — Он слышал, что при некоторых болезнях деревенеют конечности.
— Нет, пальцы, знаешь, теряют гибкость. Это оттого, что долго не упражнялись. Мне бы сейчас надо шесть часов в день упражняться, так вот негде! А профессор настаивал, он предупреждал, что не будет инструмента, да я и сам знаю...
Миша плохо понял, о каком профессоре и каком инструменте идет речь.
— Профессор музыки. Я ведь играл и сочинял немного. Ты не знаешь, но ведь музыки очень много в жизни. Очень многое вызывает музыку в человеке. Видишь снежную площадь — одна музыка, завернешь в переулок — другая. И даже когда тихо в доме — все равно и тогда бывает музыка, да и тишина бывает разная. Все это трудно объяснить и даже бывает глупо объяснять, но я, пока себя помню, никогда без музыки не жил. Не странно тебе, что я это говорю? Может быть, не нужно...