— Нет, почему! — сказал Миша, но ему, конечно, было странно услышать вдруг разговор о музыке, до которой, казалось, было очень далеко теперь, ночью, посреди храпящего взвода.
— Уроки готовишь, — продолжал Виктор, — и вдруг возникает мелодия. Введешь скрипку, потом виолончель, потом осторожно медные... Понимаешь ты меня — это все в голове, никаких инструментов нет, но я их слышу, и поднимается соната или целая симфония. — Он тихо засмеялся. — Алгебру мне всегда перебивал Вагнер. Музыка очень громкая — все Гойе, Гойе, я из-за нее математика не слышал. Это был очень славный человек и всегда ставил мне двойки. Мы уж с ним потом встретились в концерте, Вестен дирижировал. Там играли Гайдна. Вот это...
Он стал тихо насвистывать, пропуская очень тонкий звук между зубами. Миша не уловил никакой мелодии.
— Ну, это все равно. Очень ясная музыка. Математик подошел ко мне в антракте и сказал: «Вы лучше слушаете Гайдна, чем алгебру. Приходите ко мне домой». Я к нему пришел. Играл ему. Мы подружились, а на алгебру я совсем перестал ходить и гимназию бросил. Да уж было все равно... Всеволожский — мой профессор — убеждал меня не уходить в армию, говорил, что может оставить меня при консерватории, достать академический паек, а то вся техника пропадет. И я вижу — он прав; техника пропадает, руки уже не те. Ты посмотри.
Он дал Мише пощупать свою худую горячую руку.
— Но я иначе не мог поступить. Ну, вот я и пошел в военкомат. Я знаю -— я плохой солдат. Вот и Ковалев меня сегодня ругал. Он прав, конечно. Это свинство — есть над котелком.
Он помолчал.
— Странно, теперь я по-иному стал слышать музыку Теперь я и писал бы иначе. Мыслей очень много, а запи сать их еще нельзя. И вот инструмента нет... Был бы инструмент — хоть поиграть...
— А спать вы дадите людям, чтоб вас черти взяли! -вдруг, поднявшись на локте, вполголоса сказал Кова лев. — Бухтят, бухтят, как бабы на базаре! Я уже, может, два часа слушаю, как они тут разоряются. Если ты не брешешь, что музыкант, я тебе инструмент очень свободна достану, чтобы ты народу спать не мешал. Вставай, Шаляпин!
Думая, что за этим предложением скрывается какая-нибудь злая шутка, Миша сказал:
- Что ты пристаешь к нему, Ковалев? Хочешь спать — лежи и спи.
— Не тарахти! — огрызнулся Ковалев. — Я тебе говорю, вставай! — обратился он опять к Виктору. — Инструмент здесь видел. Пойдем — покажу. Только какая может быть игра, когда темно, как в торбе.
— Это не важно, что темно... для меня это не важно, — волнуясь, сказал Виктор, и Миша почувствовал, что весь он дрожит.
— В темноте играть будешь? — удивился Ковалев. — И не брешешь? Ну, пойдем посмотрим — будешь нам баки забивать. Пошли.
Он сказал это так убедительно, что Виктор поверил и встал; поднялся и Миша. В темноте они задели спящего Прокошина. Тот проснулся и, увидя всех троих на ногах, потянулся, чтобы встать, но Ковалев уложил его на место:
— Лежи, старик. Пустяковое дело.
Легкими шагами, почти неслышно ступая по полу между лежащими телами, он пошел к двери, Виктор и Миша — за ним.
Они прошли в конец коридора в полной темноте, под-пились по узкой лестнице на следующий этаж и очутились в большом зале.
«Актовый зал», — догадался Миша.
Ковалев уверенно повел их через весь зал и привел к роялю.
— Вот! — сказал он, хлопнув ладонью по крышке, и звук гулко отозвался в пустом зале. — Играй, если не брешешь.
Виктор поднял крышку, ощупал клавиатуру, как будто желая убедиться, что это и в самом деле рояль, и осторожно тронул одну клавишу. Раздался высокий тихий и чистый звук, поднялся и замер на другом конце зала. Стоя, гак же тихо и осторожно он взял несколько аккордов. Рояль был почти в порядке. Потом Виктор нащупал табурет, сел, поерзал на нем, усаживаясь поудобней; табурет поскрипел, и стало совсем тихо.
— Ну, послушайте, — сказал Виктор к опустил руки на клавиши.
Музыка началась почти неслышно, в полной гармонии с тишиной и пустотой зала. Легкие и тихие звуки, сменяя друг друга в спокойных сочетаниях, поднимались над роялем. Потом они зазвенели, убыстрились, стали переливаться, будто перебегая друг другу дорогу, потом их стало много, они наполнили всю пустоту зала, завладели им, поднялись высоко и звенели под самым потолком.
Миша любил музыку, но плохо понимал ее. Как и многих людей, музыка, поразив сначала мелодией или сочетанием звуков, быстро утомляла его, он отвлекался от ее содержания, думал о другом, изредка возвращался к ней •нова, услышав уже знакомую мелодию и радуясь тому, что ее узнал. Необычность ли обстановки, волнение ли, пережитое им этой ночью, помогли ему воспринять всю музыку без остатка, но он слушал ее, не думая ни о чем другом, жалея только, что раньше он никогда не умел слушать и наполняться музыкой целиком, вдыхать ее в себя, как воздух, полной грудью.