Миша и Ковалев стояли рядом. Ковалев слушал, опершись локтями о стол, уперев подбородок в ладонь. Трудно было решить, о чем он думал. Когда Миша, неловко повернувшись, скрипнул подошвой, он повернул голову и прошипел:
— Цыть, ты!
Виктор играл уверенно и сильно. Миша, которому было всегда жалко беспомощного и неудачливого парня, удивился, с какой свободой он владеет музыкой, какие ловкие и сильные у него пальцы. Миша почувствовал уважение перед этой замечательной, но плохо ему понятной силой, какую он почувствовал в Грацианском.
А Виктор играл, и музыка его не ослабевала. Основная мелодия все возвращалась и каждый раз в новом звучании; мелодия эта так волновала Мишу, что даже кровь приливала к щекам, и он не замечал холода в зале, где были разбиты стекла. Через разбитые окна в зал влетал порывистый холодный ветер и, улетая, уносил с собой обрывки музыки.
Мелодия все поднималась и поднималась. Она звенела чистым серебром, а гудящие медные звуки толпились внизу, взбирались за ней и снова откатывались назад, и когда наконец оба потока звуков слились в один рокочущий и шумящий — музыка кончилась.
— Умеешь! — вздохнув, сказал Ковалев. — Значит, не брехал — и в темноте умеешь. Счастье твое, — добавил он не то угрожающе, не то шутливо.
— Это ты сочинил? — тихо спросил Миша.
— Это Лист, — ответил Виктор и снова с силой опустил руки на клавиши.
Но не успел прозвучать первый аккорд, как его перебил сильный стук в дверь — кто-то дубасил по ней кулаками.
— Отчиняйте! — услышали ребята голос Полубий-ченко.
— Ша, ребята, — прошептал Ковалев, — бежите до юстницы, — а сам на носках пошел к двери.
Полубийченко снова застучал, он стал трясти дверь. Дверь была заперта на ключ.
— Отчиняйте, — кричал старшина, — бо я все равно взломаю!
Он начал с силой рвать дверь и действительно вот-вот мог взломать ее. Тогда Ковалев решительно подошел к двери и крикнул:
— Ну, чего там?
Полубийченко снова затряс дверь:
— Отчиняй!
— А я что, фокусник из цирка, — сказал Ковалев, — отворять дверь, когда ключа нет? Нету ключа, старшина! Через другой ход приходи.
Полубийченко рассердился:
— Що це за безобразие таке! Який такий другой вход? Кто разрешив? Що за музыкант знайшовся середь ночи грать?
Ну так что? — вызывающе сказал Ковалев. — И играл!
— Як фамилия?
— Ковалев.
— О, Ковалев, скаженный! — нарочно стараясь сердиться, крикнул Полубийченко. — Два наряда вне очереди за цю музыку твою, музыкант, щоб тоби повылазило! — закончил он уже почти добродушно. — Иди до своего взводу.
— Приду!.. — отозвался Ковалев. — Два наряда заработал, — сказал он, хлопнув Виктора по плечу, когда все трое спускались по лестнице к себе во взвод.
Утром оказалось, что нужно выступать. Миша обрадовался этому — у него был прекрасный повод не заходить к Латышеву, и все складывалось совершенно естественно. Ну, а если Латышев вызовет его к себе, то он сможет твердо и уверенно ответить, что он хочет остаться у себя в роте, потому что еще не заслужил права быть в политотделе.
Никто почти не слышал ночной музыки, но со слов Полубийченко в роте знали, за что Ковалев получил два наряда, и за ним тут же укрепилось прозвище «музыкант».
Ковалев только посмеивался, а когда Виктор заикнулся было, что он хочет пойти объясниться со старшиной, то Ковалев погрозил ему кулаком, и Виктор понял, что лучше не связываться.
Перед тем как выходить из города, всю бригаду вывели на площадь и построили перед сколоченной из досок трибуной. Стояли по ротным колоннам, и Миша, как это бывало на всех парадах, из своего третьего взвода — в задних рядах — плохо видел, что делается впереди. Но в группе командиров на трибуне он все же разглядел Латышева в желтом полушубке, перетянутом ремнями, и в белой лохматой папахе. Латышев перегнулся через край трибуны и будто искал кого-то среди выстроенных на площади людей. Мише хотелось думать, что Латышев высматривает его, но ошибся, потому что Латышев, очевидно, нашел, кого искал, и, помахав рукой, подозвал его.
Подстроился третий полк, и митинг открылся. Миша плохо слышал речь комбрига, говорившего голосом низким и глухим. Тот же порывистый ветер, дувший ночью, теперь носил по воздуху мелкие колючие снежинки и вдруг уносил с собой слова из речи комбрига. До Миши доходили только обрывки. Когда начал говорить Латышев, Миша напряг всю силу слуха и, несмотря на ветер, не пропустил ни одного слова.