И тут Миша вдруг испугался. Широкое поле, такое широкое, пустынное и открытое, что даже укрыться негде, и откуда может прийти опасность, неизвестно, и куда идти, тоже непонятно — этого не знают ни Прокошин, ни Ковалев, и они также беспомощны перед опасностью, которая может прийти каждую секунду. Миша посмотрел на них. Ковалев был хмур. Прокошин, казалось, слегка озабочен, только у Виктора лицо было безразличное — должно быть, от усталости.
Миша вдруг подумал, что у него на лице отражается страх, который он ощущал. Он знал, что на лице у него всегда и против его желания отражалось все, что он чувствовал. А чувствовал он себя теперь плохо — в положении зайца на открытой поляне, которого со всех сторон подстерегают охотники. И сердце у него билось, как у зайца, и на лице был, должно быть, написан жалкий заячий испуг. Он искоса посмотрел на товарищей — они шли рядом и не обращали на него внимания. Тогда, преодолевая страх, он придал лицу, как ему казалось, беспечное выражение и старался его удержать.
Как это ни странно, от этого усилия страх почти прошел.
Вот теперь обязательно должно случиться что-нибудь серьезное, опасное, настоящее, что бывало со многими взрослыми людьми, которые встречались лицом к лицу со смертью. И не самая смерть пугала Мишу — он не мог ее себе представить. Он боялся только одного: как бы не испугаться, не струсить, не опустить глаза перед настоящей опасностью.
И сейчас он с любопытством наблюдал самого себя... Идешь, брат? Иди, иди вперед: сейчас, куда ни пойдешь, все будет вперед, назад дороги нет; а впереди неизвестность...
Миша пошел быстрее, стараясь держаться рядом с Ковалевым, но никак не поспевал за его легким и быстрым шагом. Ему приходилось чуть ли не бежать, чтобы не отстать от Ковалева.
— Ковалев, а куда мы все-таки идем? — спросил он, с опаской ожидая ответа.
— А до Пока идем.
Миша с удивлением посмотрел на него.
— Чего смотришь! До Пока, в кондитерскую, пирожные кушать. И чего ты пристал ко мне? Чи я тебе папа, чи мама! Иди ты знаешь куда... там и спрашивай и отлезь от меня за ради бога!
У Миши чуть слезы на глазах не показались — таким незаслуженно обидным почувствовал он ответ Ковалева. Он не нашел слов, чтобы ответить, и ему захотелось теперь же, вот сию минуту, назло ему повернуться и пойти в другую сторону. Теперь все равно, куда идти. Так пусть же Ковалев знает, что он от него не зависит.
Миша пропустил мимо себя Прокошина и Виктора и поплелся сзади с чувством горькой обиды, раздумывая, куда же, собственно говоря, сворачивать, да так никуда и не свернул, понимая, что это было бы глупым мальчишеским поступком.
Так шли они долго. Короткий зимний день казался им нескончаемо длинным, и Миша так устал, что даже забыл про обиду: ему хотелось сесть прямо в снег и не подниматься. Он шел по ровному полю, не думая ни о чем, ставя ноги в след впереди идущих товарищей.
Было уже часа три дня, когда они попали в какую-то овражистую местность. Миша шел по ровному полю, глядя под ноги, и вдруг, подняв голову, не увидел перед собой ни Ковалева, ни Прокошина, только Виктор стоял на краю оврага и глядел вниз. Миша подошел и стал спускаться, спотыкаясь и проваливаясь. Ковалев уже шел по дну оврага, Прокошин — за ним.
В другое время Миша легко выбрался бы из такого оврага, но теперь подниматься по склону оврага было очень трудно: снег лежал ровным слоем, но под его рыхлой поверхностью была промерзлая скользкая земля, какие-то выступы и колдобины. Миша скользил, падал, он взбирался вверх, опираясь на винтовку, и чуть не напоролся на собственный штык, пока не вылез из оврага. За ним с таким же трудом пробирался Виктор. Они выбрались наконец наверх, и тут оказалось, что вся местность изрезана оврагами. Через двадцать шагов они снова подошли к какому-то крутому обрыву, пошли было в обход, зашли далеко, запутались в кустарнике, стали продираться, опять наткнулись на крутой склон, пошли обратно и. чтобы не потерять взятого направления, стали спускаться вниз.
Полчаса еще они выбирались из второго оврага, и когда Миша, измученный, тяжело дышавший, взобрался наконец наверх, он увидел Прокошина и Ковалева, лежавших в снегу.
— Ложись! — махнул ему Ковалев.
Миша тяжело опустился на снег и подполз к Прокошину. Они лежали на высоком месте, на краю холма, изрезанного оврагами. Отсюда склон шел довольно полого. Внизу лежала большая равнина, на которой совсем недалеко, в полукилометре от них, а быть может, и ближе стоял одинокий хутор.
Три дома — один красный кирпичный, под железной крышей, и две мазанки, крытые соломой, несколько сараев, колодец с журавлем — это и был весь хутор. Больше на всей равнине не видно было ни одного дома, ни одного дерева.