— Что, не заснули? — спросил Прокошин.
— Кто спит, нехай спит, — сказал Ковалев.
— Нет, я не сплю, — сказал Виктор.
Миша не пошевельнулся, хотя он и не спал. Слова Прокошина доносились до него как будто издалека. Он бы, может быть, и уснул, если бы не было холодно спине и ногам, особенно пальцам ног.
— ...Выпили, значит, они все запасы, какие были у главного черта в погребе, и пошли по пеклу буянить: котлы перевернули, смолу повылили, крючья повыдернули. Шумят, кричат — сроду в пекле такого гаму не было. Ходят наши содатики по пеклу, и все им нипочем — того и гляди, до самого главного черта доберутся. Собрал тогда он своих чертей и говорит им: «Растопляйте скорее баню. В бане мы их и изжарим». Растопили тут черти лучшую баню — железная у чертей была баня — и бегут до солдат: «Господа хорошие, пожалте в баню!» — «Пойдем, — говорит солдат. — Это хорошо, а то вша заела». Подходят к бане, а баня вся раскаленная стоит. Солдат уж пятится, а черти его туда толкают. «Пустите-ка меня вперед, — говорит товарищам последний, которого на Чертовой горе нашли. — Я человек простуженный, больной». Вошел он в баню. Стало там похолодней. Снял он с себя шинельку — уж и совсем холодно. «Поддай жару! — кричит солдат в окошко. — Холодно мыться». Подкинули черти дровец, а тот, простуженный, скинул гимнастерку — и вода замерзла. Вышел он из бани как есть без всего, от него мороз идет — хуже, как в Сибири. Сразу в пекле климат холодный стал, снег пошел — все равно как здесь. А чер-ти-то голые, пробирает их мороз: разбежались все, к главному черту прибежали. А у того самого зуб на зуб не попадает. «Какой черт, — говорит, — их на нашу голову приволок, пускай их и обратно уведет!» Пришел тот черт, что душу купил, и говорит: «Бери, солдат, свою расписку да иди с товарищами на белый свет». А солдат ему: «Не желаю, я и у вас, чертей, хорошо проживу». Приходит тут их главный черт, мундир на нем генеральский, погон золотой, на хвосте турецкая бломба золотая. «Так и так, дорогие гости, не пора ль домой?» — «Давай, — говорит солдат, — нам одёжу хорошую, сапоги новые да по тыще рублей». — «С нашим удовольствием!» — говорит главный черт. Дали им одёжу, сапоги, денег и проводили честь по чести. Вышел солдат с товарищами на белый свет. Узнает, чего тут случилось. А царя за то время скинули. Глянул солдат в мешок, где деньги лежат. А деньги-то все керенками! Надул-таки черт солдата! Пошел он тогда по свету своей доли искать. Ходил, ходил — по сю пору ходит. Только надо сказать спасибо: сапоги хорошие и сейчас носятся.
Тут Прокошин неожиданно похлопал себя по голенищам.
— От чертов солдат! — засмеялся Ковалев. — Сам ты до того пекла ходил чи как?
— Это уж, браток, сам понимай, а сказке здесь и конец.
Потом Миша заснул — вернее, даже не заснул, а впал в состояние оцепенения. Ему мешали и мерзнущие ноги и встревоженное сознание, где усталость боролась с возбуждением. В дремоте все мешалось и путалось: обозные в тулупах шерстью вверх, черти с вилами из прокошинской сказки; шевелилось неясное представление о завтрашнем дне: ему представилось, будто он у пулемета, пулемет стреляет сам без него и вдруг перестает стрелять. На гору лезут белые, а он, Миша, не знает, как пустить пулемет в ход; и Ковалева нет. Он тогда в страхе усилием заставил себя проснуться, открыл глаза, пришел в себя и тут же снова опустил голову на колени. Потом ему показалось, будто он на хуторе, стоит у телеги с хлебом. Он должен вытащить хлеб из-под спящего обозного, а пока проводит рукой по шерсти его тулупа; он опять заставил себя проснуться и увидал у своих колен собаку. Он подумал сначала, что ему не удалось проснуться, но потом убедился, что это настоящая собака, небольшая дворняжка, белая с черными пятнами на боках. Она, должно быть, прибежала за ними с хутора, сообразил он кое-как, погладил ее и пришел в себя. Собака благодарно заскулила и повиляла хвостом. Потом на одно мгновение Миша перестал чувствовать холод в ногах, опустился на правый бок, положил голову на руку и так рядом с собакой уснул.