Разбудил его Прокошин. Начинало светать. Прокошин сунул ему кусок хлеба фунта в полтора и пошел с ним к месту, которое указал ему вчера.
Часть холма, обращенная к хутору, которую они заняли, представляла собой почти полукруг, в середине которого рос довольно густой кустарник, где Прокошин и Ковалев замаскировали пулемет. Миша и Виктор заняли края этого полукруга. Получилось так, что все могли видеть друг друга. Пока еще с хутора их не могли разглядеть, Прокошин помог Мише наскрести снегу, чтобы устроить небольшой бруствер, за которым можно хоть голову укрыть. Прокошин пожалел, что у них нет ни одной лопаты, чтобы окопаться как следует, хотя это было бы не так легко сделать в промерзшей, твердой земле.
— А ну, ложись! — сказал Прокошин.
Миша лег, поворочался, укладываясь поудобней и прилаживая винтовку так, чтобы удобно было целиться.
Прокошин отошел, посмотрел, потом подгреб ногами еще немного снега и, оглядев Мишу еще раз, выпростал из-под него неудобно завернувшуюся шинель.
— Вот так оно ладно будет. Да смотри без толку себя не выдавай — не стреляй, — сказал он и пошел к Виктору.
Светало очень медленно. Миша вглядывался в утренний полумрак, и ему казалось, что никогда не станет светло. И хотя день не сулил ничего хорошего, Мише хотелось, чтобы он поскорей пришел. Теперь Миша прекрасно понимал, что они в петле, из которой вырваться нельзя. Уходить — значит еще больше захлестывать ее на себе: вряд ли найдется лучшая позиция для самозащиты. Как ни мал был военный его опыт, это он все же мог понять. Оставаться здесь — значит сидеть в петле и ждать, пока ее затянут белые. Одно преимущество, впрочем, у них было: здесь они могли отбиваться до последнего патрона и до последних сил.
Миша все прекрасно понимал, и хотя сердце у него замирало, когда он вспоминал, что это, быть может, последний день в его жизни, но голова оставалась ясной; во всяком случае, ему казалось, что мысли у него ясны.
Он ждал последнего испытания. Ему было не по себе, когда он думал о том, что через несколько часов его, наверно, убьют. Но пока-то все было еще тихо. Пока не было еще никакой опасности, никто не стрелял, он может и голову поднять, и встать, и пойти — вперед, назад. Нет, пока еще настоящего страха, того страха, прихода которого Миша так боялся, он не чувствовал. Пока еще он может и песню запеть и пошутить над Виктором. Того, что есть сейчас, он совсем не боится; он боится того, что будет. Поскорей бы рассвело...
Но все же понемногу светало. У Миши зябли руки и ноги. Счастье, что теперь самое начало зимы и настоящего мороза еще нет; чуть-чуть только ниже нуля, не больше чем два — три градуса, и ветра нет. А будь ветер, да еще настоящий мороз, совсем было бы плохо.
Уже видны стали хуторские постройки. Можно было разглядеть и окна в большом доме. Будто скрип раздался оттуда, и снова стало тихо.
Миша вспомнил про собаку, пригревшуюся ночью возле него, и поискал ее глазами. Она лежала рядом с Виктором, и он гладил ее по спине. Миша приподнялся, чтобы позвать собаку к себе, но тут Прокошин, лежавший у пулемета, стал махать ему рукой, указывая на хутор.
По полю, наклоняясь и рассматривая что-то — может быть, следы, — шло пять или шесть человек. Потом на поле из хутора вышло еще несколько, тоже что-то рассматривая и ища. Они держались у самого хутора, не отходя далеко. Очевидно, они выясняли направление, в котором ушли ночные гости. Это нетрудно оказалось выяснить, потому что снег был свежий, а они шли прямо по полю. Скоро обе группы сошлись и пошли по направлению к оврагам, держась цепью в нескольких шагах друг от друга. Теперь Миша легко мог их сосчитать — их было двенадцать человек. Вот один из них остановился, к нему подошел другой, потом третий. «Это, должно быть, там, где я упал вчера ночью», — подумал Миша. Они снова пошли, но так, что впереди было двое, остальные десять цепью шли сзади.
Они были всё еще далеко. Миша протянул вперед руку и, поглядев сначала правым глазом, потом левым на поднятый большой палец, решил, что до них шагов четыреста.