— Хорошо! — крикнул им Прокошин. — Хорошо, Миша!.. (Миша показал пальцем на Виктора.) Хорошо, Витя, вали дальше, милок!
Остаток дня прошел тихо. Стемнело. Шла третья ночь с тех пор, как они отбились от своих. Товарищи сидели, сгрудившись, и молчали. Когда стало совсем темно, Ковалев сказал:
— Пойдем, что ли, Прокошин...
— Вы куда? — спросил Миша.
— А недалеко. Вы тут посидите, ребятки, а мы враз.
Они стали спускаться, оставив свои винтовки, и скоро вернулись. Они принесли с собой две винтовки и груду всякого добра, которую свалили в кучу и стали разбирать на ощупь. Тут были четыре подсумка с патронами, две шинели, ремни, кожаный портсигар с английскими папиросами без мундштуков, небольшой, с полфунта, кусок свиного сала, две папахи: одна — простая солдатская, другая — баранья, очень теплая.
Шинели тут же расстелили и уселись на них. Это было все же лучше, чем лежать прямо на снегу.
— Папаху кому, ребята? — спросил Прокошин. — Хорошая папаха — фельдфебельская. Виктору, что ли? Держи, Витя. Никто не отнимет, разве что с башкой оторвут.
Виктор замотал головой:
— Нет, нет, пожалуйста, не надо!
— Ты чего? — удивился Прокошин.
— Я не могу... — сказал он запинаясь, — она с мертвого.
— Образованный, интеллигент! — сердито вмешался тут Ковалев. — Копейку они стоят, те интеллигенты, какие с покойников трусятся. На, бери мою, пока я еще живой.
Он стащил с Виктора его драную шапку, из которой торчали клочья, и нахлобучил ему свою.
— Кадетов не видел! — сказал он и выругался. — Ты еще живой будешь, а он с тебя барахло поснимает, рубаху последнюю стащит, а потом порубает на такие вот шматки.
— Да ладно, Ковалев, — сказал Прокошин.
— Злость у меня! — скрипнул зубами Ковалев. — Злость у меня... Я бы их всех, как они есть, в одну могилу поклал, а он с покойника шапки пугается!
Ковалев взял папаху, помял ее с досадой и надел.
Прокошин прибрал все имущество, набил патроны в ленту, разрезал сало на четыре части и роздал каждому по куску.
За весь день Миша почти ничего не ел. От хлеба, который ему дал Прокошин, оставалась еще половина. Весь день он не чувствовал голода, была только легкость во всем теле и слегка кружилась голова. Он уже решил, что остаток хлеба прибережет на завтра, и гордился про себя своей выносливостью.
Прокошин дал ему его долю — совсем маленький кусочек сала. Миша услышал его запах и тут только почувствовал, какой невыносимый голод проснулся в нем, как сжимается у него желудок. Миша пытался подавить ощущение голода, старался восстановить в себе прежнее чувство легкости в теле, но это ему никак не удавалось. Он дал себе слово, что не тронет ни хлеба, ни сала до завтрашнего дня, но голод был сильнее. Миша отщипнул в кармане небольшой кусок хлеба, потом другой. Он и не заметил, как от хлеба и сала ничего не осталось. Он стал подбирать хлебные крошки из кармана, выковыривал их из швов вместе со слежавшейся пылью и горькими крошками бывшей когда-то в кармане махорки.
Голод мучил его и не давал уснуть. В конце концов ему удалось забыться, свернувшись калачиком на разостланной шинели. Засыпая, он услышал далекий гул и подумал еще о том, что от голода у него гудит в ушах.
Потом опять настало утро, но Мише казалось, что это все еще длится бесконечный, длинный день, такой необыкновенный день в его жизни, который начался уже очень давно, в котором несколько раз свет сменился тьмой. Миша никак не мог сосчитать, сколько же времени сидят они здесь на холме, сколько времени находится перед ними хутор и далекое поле. Сон не прояснил его мыслей, а как будто еще больше запутал их. Все тело его продрогло, во рту было горько, и страшно хотелось выпить чего-нибудь горячего. Горячего чаю или просто горячей воды, из жестяной кружки, чтобы края обжигали губы, — как было бы хорошо!
Прокошин и Виктор стояли на коленях, глядели на хутор и о чем-то говорили. Они были тут же, рядом. Миша слышал их разговор, но почему-то ничего не понимал, хотя слова были самые обыкновенные и каждое в отдельности он знал хорошо. Он никак не мог их соединить в своем сознании.
«Что такое? — сказал он сам себе. — Как лошадь — ничего не соображаю!»
Он помотал головой и протер кулаками глаза, чтобы стряхнуть тупое оцепенение, но оно не проходило.
— Что вы там смотрите? — спросил он тогда.
— А вот гляди, милок. Видишь чего ай нет? — Прокошин показал на хутор.
Миша стал вглядываться, но ничего не замечал. Все было как вчера: те же дома, тот же сарай, колодец с журавлем.
— А телеги, телеги-то где?