жились, как всегда. Пускали ракеты. Снежная гладь рефлектором отражала их мерцающее сияние, и на озере становилось ослепительно светло. Муромцев хотел было, по привычке, свернуть туда, где потемнее, но, вспомнив, что он невидимка, плюнул и пошел на самый свет.
Как обычно, фашисты время от времени стреляли короткими очередями вслепую. Светящиеся пули то там, то здесь прошивали пространство над озером. Одна очередь легла почти у самых ног сержанта. Но к этому было не привыкать, и он продолжал свой путь.
Немецкие блиндажи были уже близко. Сержант подошел к самому окопу, где на краю его чернела фигура часового.
Муромцеву очень захотелось снять его ловким ударом приклада, но тут он вспомнил твердый приказ командира:
«Мелочами не отвлекаться». И Муромцев оставил гитлеровцу жизнь. Однако интересно было посмотреть поближе, что это за фашист такой. Муромцев подошел так близко к часовому, что слышал даже его хриплое, простуженное дыхание. При свете ракеты он разглядел и лицо, заросшее бородой, рваную шинель, замотанные полотенцем уши.
Сержанту вдруг вздумалось поговорить с фашистом. Но как это сделать? По-русски, подлец, не поймет, а по-немецки и сам сержант был не очень умудрен. Какие немецкие слова он знал? Гитлер, Геббельс, Геринг, еще два — три таких же ругательных слова. Речи из них не составишь.
И вдруг он вспомнил: капут! Очень хорошее слово. Оно и по-немецки многое означает — погибло, пропало, кончено, безнадежно, в гроб, в могилу... Речь была готова.
— Гитлер капут, — дождавшись порыва ветра, сказал он шепотом в самое ухо фашиста.
Тот заморгал глазами и попятился.
— Капут Гитлеру, — сказал сержант уже погромче в другое ухо.
Фашист замотал перед собой рукой, как бы отмахиваясь.
— Не любишь, гадина? — сказал Муромцев по-русски и продолжал: — Гитлер капут, Геббельс капут, Геринг капут, Гиммлер капут, фашизм капут...
Это он говорил ему прямо в лицо. При свете ракеты видно было, как физиономия фашиста перекосилась, глаза расширились. Ему казалось, что сам ветер с востока кричит ему в лицо эти погибельные слова.
Сержант еще немного поговорил по-немецки в этом же духе. Тут он вдруг заметил на руке у фашиста овчинные рукавицы, которые тот, очевидно, отнял у какой-нибудь русской женщины.
— Рукавицы капут, — сказал он и, потянув за одну рукавицу, стащил ее с руки часового. Рукавица исчезла. — Ну, ну, давай! — сказал он.
Фашист сам протянул другую руку, и вторая рукавица пропала из глаз.
— Майн гот! — в ужасе прохрипел часовой.
— Эх ты, бандит! — сказал сержант, уже совсем не заботясь, понимает ли его гитлеровец. — Счастье твое, что комбат приказал не размениваться.
И все-таки душа не позволяла сержанту оставить фашиста безнаказанным. Разве разговором его проймешь! Между тем капитан запретил поднимать шум. Сержант подумал немножко и все-таки разок стукнул часового кулаком. Тот не понимал, откуда это. Тогда сержант стукнул легонько еще раз, и гитлеровец свалился на снег.
— Ганс капут, — сказал Муромцев, наклонившись к уху солдата.
Тот ничего не отвечал. Он действительно умер от страха. Тем и закончилась речь сержанта Муромцева.
Сержант двинулся дальше. Путь лежал еще далекий. Навстречу сержанту шли гитлеровцы — должно быть, на смену караула. Один из них был, по-видимому, офицер. Он вел на поводу собаку. Почуяв чужого, собака рванулась вперед.
Она вырвала поводок из руки офицера и кинулась к Муромцеву.
— Ней, иси, Рекс! — крикнул офицер и побежал догонять собаку.
Это была немецкая овчарка, сильная, злая, с великолепным чутьем. Она ткнулась с разбегу в шинель Муромцева, вцепилась в нее зубами. Однако все это происходило на ярком свету, и фашисты, конечно, не поняли, в чем дело. Они только видели собаку, которая, словно взбесившись, прыгала вокруг пустого места.
«Вот, черт, еще навязался!» — подумал сержант и ударил собаку прикладом автомата. Она взвизгнула, отпустила шинель, и в ту же минуту офицер поймал ее за поводок.
Офицер, не очень молодой, коротконогий, плотный, тяжело дышал, стоя в глубоком снегу. Собака рвалась с поводка. Он притянул ее к себе, ударил в бок и что-то пробормотал. Удар был короткий, точный и расчетливо злой.
«Спец!» — подумал сержант.
Он стоял к офицеру так близко, что слышал запах коньяка. И офицер тоже вдруг принюхался и, раздув ноздри, стал, точно собака, втягивать в себя воздух.
«Одеколон, — вспомнил сержант. — Кажется, только каплю вылил себе на виски, а как долго держится! Или шох у него такой собачий?»