Двинуться с места Муромцев не мог. Он был невидим, но сохранял свою тяжесть и вовсе не собирался на виду у офицера оставлять следы на снегу.
Так они стояли друг против друга—две собаки и один человек.
Наконец офицер, словно нехотя, пошел обратно, еле вытаскивая ноги из глубокого снега, и увел за собой упиравшегося пса.
Сержант подождал, пока они ушли подальше, и, сверившись со своей звездой, пошел на запад, изредка поглядывая на снег, в котором появлялись один за другим следы невидимых валенок.
«Следы оставляю — по целине ходить бы не следовало», — подумал сержант и вышел на тропинку.
Так же поскрипывал под его подошвами снежок, такая же была кругом родная земля, как и на том берегу озера. Но он ходил по ней невидимый. Это было обидно и больно сердцу. Ему казалось, будто он ночью, в темноте, на цыпочках, ходит по родному дому, который внезапно захватила целая шайка разбойников и хозяйничает в нем. Родные ели, покрытые снегом, стояли строго и молча. Тихо, не шевеля тонкими, протянутыми к небу ветвями, стояли в инее березы. Они-то, уж наверно, видели, как по тропинке лесом и полянками ходил невидимый человек в шапке с красной звездой, с автоматом через плечо. Они видели и то, что у него было на сердце. Может быть, кому-нибудь и покажется странной такая проницательность у белых березок, но ведь это были родные его сердцу русские березки, а во всей этой истории, как уже условился сержант Муромцев с капитаном, есть много странного/фантастического и даже вовсе необъяснимого.
Он ходил по тропинке мимо немецких блиндажей и даже заглянул в один, в другой...
Осмотрев систему укреплений, сержант вышел на большак, на тот самый большак, который был ему нужен.
Здесь они с капитаном наметили первый отдых.
Где же все-таки отдыхать? Недалеко от дороги виднелся одинокий домик. Сержант обошел его кругом. Домик как будто был пуст.
Сержант вошел. На столе горела коптилка, стояла открытая банка консервов и бутылка коньяку, уже выпитая наполовину. В доме было тепло.
Сержант присел к столу, поел, выпил рюмку коньяку и залез на печку погреться.
Но не успел он расположиться, как услышал шум шагов на крыльце, лай собаки и разговор на чужом языке.
Сержант правильно рассудил, что лучшая позиция для него — у лампы. В темноте он терял все преимущества невидимости. Он спрыгнул с печки и сел у стола.
Пока снаружи нащупывали щеколду, собака, повизгивая и лая, царапалась в дверь. Она первая проскользнула в открывшуюся щель и кинулась к столу. Это была та самая проклятая овчарка. Она не успела еще вцепиться зубами в ногу сержанта, как он схватил ее за ошейник и поднял от земли. Собака исчезла из глаз. Она было взвизгнула, но сержант другой рукой сжал ей челюсти, и она умолкла.
Гитлеровцы, вошедшие вслед за собакой в дом, не успели даже заметить, что произошло.
— Рекс! — позвал офицер.
Собака дернулась, и сержант чуть было не выпустил ее из рук. Гитлеровцы стали искать собаку по всей избе. Они так тщательно осматривали и обыскивали комнату, что удивительно было, как они не наткнулись на сержанта, который стоял посреди комнаты со своей добычей. Надо сказать, что это было не так легко. Если кто-нибудь сомневается, тот может сам попробовать подержать на весу невидимую злую собаку, выдрессированную для охоты на людей.
В углу избы стоял офицер, которого сержант давеча встретил на дороге, и звал свою собаку. Теперь уж сержанту стало ясно, что он имеет дело не с обычным офицером полевых войск: это был майор войск СС, офицер-каратель со знаком мертвой головы.
Однако с собакой нужно было что-нибудь сделать. Проклятая тварь извивалась в руках и, того и гляди, могла задеть хвостом или лапами кого-нибудь из фашистов. Сержант стал пробираться к двери. Он благополучно открыл ее и вышел на улицу Тут он разделался с собакой очень скоро: сжал ей горло, задушил и забросил подальше в сугроб.
Вернуться в дом было теперь нетрудно, хотя часовые и стояли чуть ли не у каждого окна и вокруг домика бродили солдаты, которых майор послал искать свою собаку. Но домик был окружен лесом, и фашисты, покричав и посвистев, не шли дальше опушки, боясь войти в густую лесную тьму.
А в доме сидел майор один у стола и рассматривал на свет рюмку с коньяком, прежде чем ее выпить.
Невидимый сержант сел напротив него на лавку.
Если бы сержант умел писать повести или рассказы, он, конечно, нашел бы способ точно определить, какое лицо было у этого майора. Но сержант не писал повестей, он был простой человек и, глядя на злодейское лицо фашиста, просто-напросто его ненавидел.