У меня с досады чуть слезы не выступили. Я соскочил с памятника и пошел.
А Колька кричит:
— Посмотри, Борька, уланы! Красота! — Он тоже соскочил с памятника. — Пусть старик делает что хочет, завтра же уйду в добровольцы записываться — красных бить.
А я говорю:
— Как бы, Колька, тебе красные не набили!
— Что? — спросил Колька и подступил ко мне вплотную.
— То, что слышал. И лучше отойди от меня, я тебе говорю!..
— Ну, подожди, сволочь! — сказал тогда Колька, отошел от меня и погрозил кулаком.
Я вернулся домой один, а на следующий день Колька и вправду пошел записываться в уланы.
Пошел часов в двенадцать, а возвратился только к вечеру, с солдатской кокардой на гимназической фуражке, на боку — шашка. Шпоры нацепил, дурак, и задается.
А старик Колесниченко и не посмотрел на его шпоры — в тот же вечер отхлестал его как следует ремнем с пряжкой и велел пойти выписаться.
Но Колька как ушел после порки, так больше во двор и не показывался.
Жили они одиноко. Колькина мать давно умерла. Старик был скупой, сам готовил обед, дальше лавки никого к себе не пускал; даже гостей у них никогда не бывало. Зимой и летом старик носил одну и ту же старомодную шляпу пирожком.
Дрался он очень больно.
После того как Колька ушел, старик совсем перестал с людьми разговаривать. С моим отцом даже здороваться перестал. Даже с Шполянским, у которого отец служил старшим приказчиком, не здоровался.
На днях мама стояла с несколькими женщинами во дворе, у крыльца портного Литвина. Сам Литвин, мрачный, длинный, с красным носом и висячими усами, сидел на ступеньках. Все почему-то думали, что он крещеный еврей и поэтому особенно не любит евреев. А он вовсе не был евреем, он был духовным портным и шил на попов.
— Ну, лавреи, — сказал он, — молитесь своему богу, чтобы белые не уходили. Уходить будут — всех вас побьют, чтобы вашей хитрой нации не осталось на свете!
— Вы всё так хорошо знаете наперед, господин Литвин, — сказала мать, — объясните же мне, будьте любезны, зачем же они будут всех нас бить?
— Про это, мадам, спрашивайте не у меня, а спрашивайте об этом, мадам, у Антона Трофимовича, господина Колесниченко. — Портной искоса пьяными глазам^ посмотрел на маму и поднял палец. — Антону Трофимовичу все известно... А что ему известно, то известно и в гостинице «Астория». Ша, лавреи, молчок!
— Это просто удивительно, — сказала мама и усмехнулась. — Смотрите, как этот старый Колесниченко стоит за справедливость! Его сына забрали белые — так он хочет, чтобы каждый получил свой кусок несчастья. Без этого ему плохо спится.
— Расходитесь, лавреи, — сказал Литвин, встал и пошел, пошатываясь, а потом остановился. — Идите в синагогу, лавреи, молитесь своему богу, чтобы белые не уходили.
Так все узнали, что старик Колесниченко указал белым на наш двор. А у нас половина двора — евреи, и мы тоже. Сегодня последняя ночь. Все ждут, что будет.
Часов в восемь вечера к нам пришел Шполянский прятать золото. Когда власть менялась, он всегда приходил к нам что-нибудь прятать. И мама этого очень не любила. А тут как раз мамы не было, она куда-то ушла.
Шполянский вошел в комнату как был — в шубе, в меховой шапке, холоду нанес и даже дверь не закрыл за собой.
— Закройте дверь! — сердито сказал я.
— Закройте дверь, Моисей, — буркнул Шполянский отцу: — надо кое-что спрятать.
— Пане Шполянский, — сказал отец, закрыв дверь, — вы знаете, какое время... Чужие вещи... Мало ли что может случиться! Я знаю? Красные, белые...
— Белые — шмелые! — передразнил отца Шполянский. — Что вы крутите? Если надо спрятать, так надо спрятать. У кого будут искать — у вас или у меня?
— Всего можно ожидать, пане Шполянский, — возразил отец. — Может быть, и у вас и у меня...
— Пустые разговоры! — пожал плечами Шполянский. — Я очень люблю такие разговоры... Веши, вещи! Все вещи — один пакет.
— Что касается меня... — вздохнул отец и взял сверток. — Ну куда я дену это золото?
— Ша! — шикнул на него Шполянский. — А если это золото, так нужно кричать об этом на весь город? Тише! У стен есть уши!
— Я не знаю, как у стен, но у меня, слава богу, уши есть, — сказала мама входя. — Я тебя прошу, Моисей: сейчас же отдай господину Шполянскому его вещи.
— Благословен пришедший! — протянул Шполянский. — Ее тут не было...
— Ну что у тебя за манера вмешиваться в чужие дела! — продолжала мама, не оборачиваясь к Шполянскому. — Ты много золота имел в своей жизни? Что за человек! Ты ведь можешь вежливо сказать: «Господин Шполянский, свои дети мне дороже, чем чужое золото». Что, это будет неправда? — Она взяла из рук отца сверток.— Господин Шполянский! Мы не будем прятать золото. У нас его не было и, слава богу, не будет.