— Она не отпустила, она уехала в район еще вчера, а я подумала...
Девочка была разговорчивая, она щебетала бы еще долго, если бы Кузьмичев не остановил ее.
— Ладно, — сказал он и пожал плечами.
Он в самом деле не знал, что делать. И отсылать назад нельзя — далеко, и не брать же ее в самом деле с собой! Борновалов, как бы отвечая на его мысли, сказал осторожно:
— Тут, когда я в разведку ходил, окопчики видел... с прошлого года еще... хорошие такие окопчики, с перекрытием. Там ее и оставить. Чуть подальше будет, с полкилометра...
Кузьмичев кивнул головой. Бойцы двинулись, и Кузьмичев видел, как девочка, идя рядом с Борноваловым, что-то рассказывала ему, деловито размахивая свободной рукой.
— Вот тут останешься, — сказал Кузьмичев, — и смотри смирно сиди!
— Ладно, — согласилась девочка. — Пока Вы будете Бычищи забирать и бабушку забирать...
Ей показалось смешно, что будут забирать бабушку, и она вдруг засмеялась. Кузьмичев тоже усмехнулся.
— Будем бабушку твою вызволять, -— сказал Борновалов. — А ты смотри только не балуйся, сиди тихонько, вроде мышки.
Деревню приказано было взять штурмом к 22.00. И, глядя, как опускалось на западе огромное малиновое солнце, ожидая зеленой ракеты, Кузьмичев не мог не думать о девочке, которая, сидя в окопчике, ждала, убежденно веря в то, что увидит сегодня свою бабушку и донесет до нее молоко.
Зеленой звездой полетела в темнеющее небо ракета, и в ту же секунду с трех сторон затрещали пулеметы. Взвод пошел в атаку.
Было уже темно, когда в середине деревни, усталый, оглушенный миной Кузьмичев наткнулся на Борновалова. Тот выходил из избы.
— Какие тут бабушки! — сказал он громко и сердито, вытирая с лица кровь. — Тут они не только бабушки — кошки живой не оставили! Мучители жизни, прах их побери!
Они, не сговариваясь, вместе пошли к лесу, где оставили девочку. Когда дошли, Кузьмичев посветил фонари-, ком. Положив голову в красной шапочке на корзинку, из которой торчало горлышко бутылки с молоком, ребенок спал.
Кузьмичев погасил фонарик. Теплая ночь тихо стояла в темпом лесу.
— Скисло небось молоко-то, — заметил Борновалов.
Осторожно, чтобы не разбудить, он взял девочку на руки. Кузьмичев подал ему корзинку.
— Что ж, — сказал он тихо, — отнесите к матери. К утру возвращайтесь. — Он еще раз посмотрел на розовевшие в тусклых лучах фонарика щеки ребенка и легкой рукой поправил красную шапочку. — Пускай спит, — сказал он и добавил своим суховатым голосом: — Пусть все это будет ей как сон.
Борновалов с ребенком на руках пошел по тропке, по темной тропе, которая и днем терялась в густой и высокой траве.
СКВОРЕЦ
Чем ближе подходила маршевая рота к фронту, тем сильней и беспокойней стучало у Семина сердце. Л иногда его вдруг охватывала такая неожиданная слабость и так бросало в пот, что ему казалось даже, что он заболел или рана снова вскрылась и кровоточит. Рота шла по сожженной земле. Дорога была трудной. К маю она еще не просохла, и машины, как корабли по волнам, качались по ухабистым, грязным колеям. Бойцы шли обочинами, по и там ноги вязли в размякшей глине.
Семин шел молча и даже не отвечал, если товарищи спрашивали у него о чем-нибудь. Он был высок, худ, костист; длинные руки его заканчивались огромными, как лопаты, кистями. Это был, видно, очень сильный человек.
С каждым поворотом дороги он мрачнел все больше и глядел в землю. Между тем фронт становился все ближе, и уже слышны были не только орудийные выстрелы, но и следовавшие за ними разрывы снарядов.
Растянувшуюся по дороге роту остановили у деревни Филькино. Деревни, собственно, никакой не было. У бугра стоял столб с надписью и, как черные оспины, лежали на земле следы того, что прежде было домами.
Семин стоял молча, потом вдруг сдвинулся с места и пошел, не выбирая дороги, тяжело ступая пудовыми от налипшей грязи сапогами.
Он прошел меж двух обугленных столбов тропинкой, которая вела к дому, и остановился у груды золы, головешек и черного битого кирпича. Вот он — его дом.
Он стоял молча, сразу отупев и окаменев, не чувствуя ничего, как не чувствует боли человек, которому страшным ударом снаряда сразу оторвало полтела.
Потом он медленно осел, и, стоя на коленях, как это делали многие люди у своих разоренных жилищ, стал перебирать кирпичи и головешки, словно надеясь найти еще что-нибудь от своего добра.
Как не сгорел дотла этот маленький детский валенок, каким чудом сохранилась под печным кирпичом полуобгоревшая школьная тетрадка? Семин развернул ее и, водя пальцем по строчкам, читал: «Солнце — солнечный, сердце — сердечко, поздний — опоздать, радостный — радость». «Посред...» — стояла отметка, «ственно» сгорело.