Семин заплакал. Он не заметил, что плачет. Просто слезы потекли сами из глаз, текли по обветренной щеке и падали на шинель, как в известной шутливой песне: «А слеза его катилася...»
И вдруг кто-то засвистел над его головой. На высоком шесте уцелел маленький домик с двускатной крышей, и черный скворец, прилетевший из-за моря, стоя в дверях, засвистел свою песенку. Как ни старались враги уничтожить все живое, а вот уцелела скворечня и прилетел скворец, и черная земля под ногами Семина выпустила из себя свежие зеленые былинки.
Семин встал. Маленький валенок, словно игрушечный, лежал на его большой руке. Он посмотрел на него и сунул в карман. Поглядел на тетрадку, положил ее за пазуху и, не вытирая лица, зашагал к роте.
Через два часа бойцы были на месте. А вечером пришел приказ атаковать деревню на бугре, занятую фашистами. Это была другая деревня, и дома в ней были еще целы. Там и засели враги. Взвод, куда попал Семин, накапливался для атаки в маленькой лощинке. И, проползая под разрывами мин по мокрой земле со своей, ставшей легкой, как перышко, винтовкой, Семин все слышал, будто над самым ухом, веселый свист знакомого скворца. Скворец свистит, трава растет, живут люди, растут дети, и чтоб все это росло и цвело, чтобы жизнь продолжалась, — не жалко было отдать свою жизнь. Впрочем, Семин не думал об этом. Он это чувствовал. И детский валенок лежал у него в кармане, и свист скворца сопровождал его, когда он шел в атаку на бугор, где стояла деревня.
ЗУБ
У Зуйкова болел зуб. Он болел от всего: от горячего, от холодного, от ветра, от дождя, утром и вечером, ночью и днем. Его нужно было вырвать ко всем чертям. Но когда в батальон приехал зубной врач, бойцы никак не могли найти Зуйкова. Он вылез из кустов, когда врач уже уехал, и, виновато поглядывая на товарищей, маленький, с помятым, страдающим лицом, присел с ложкой к котелку, держась за левую щеку.
— Боюсь! — сказал он. — Что хотите, братцы, делайте, а боюсь.
К вечеру зуб разболелся так, что Зуйков, уткнувшись головой в глинистую стенку окопа, совершенно ошалел.
Линия наших окопов проходила перелеском. И когда началась атака, Зуйков, бывший словно в тумане от этой забравшейся в зуб свирепой боли, выскочил и побежал, даже не соображая куда. Он бежал изо всех сил, не пригибаясь, в полный рост, не видя ничего кругом. Впрочем, и видеть ничего нельзя было. Ночь стояла непроглядно темная, только по кустарнику шел шорох да хлестали по лицу ветки. Он бежал так без дороги и вдруг остановился, счастливый. То ли от быстрого бега, то ли от волнения атаки, но боль сразу прошла, как будто ее и не было. И тут Зуйков обнаружил, что он один в лесу. Он и нс заметил, как не то обогнал своих, не то взял в сторону. Ночная атака шла без крика «ура», а пулеметы били и справа, и слева, и спереди, и сзади. Но сзади били наши пулеметы — он узнал по звуку, — а впереди фашисты. Эх, была не была! И Зуйков, вдохнув в себя воздух, словно напившись ночной сырой свежести, ’сразу ожил и быстрым шагом пошел туда, где, ему казалось, должны были быть его товарищи.
Перелесок кончился. Зуйков стоял на опушке. Несколько домов, спиной и боком к лесу, еле видные, проступали в ночной черноте.
«Хутор, деревня?» — подумал Зуйков. И тут из одного дома или сарая — кто его разберет! — застучал пулемет, и одна за другой полетели по широкой дуге красные трассирующие пули.
С совершенно ясной головой и счастливо бьющимся сердцем Зуйков тенью подобрался к огневой точке. Это был сарай с амбразурой и вырезанной задней стенкой. Сзади Зуйкову было видно, как бились частые вспышки выстрелов у ствола пулемета. Зуйков кинул гранату, упал на землю; вскочил, подбежал к другому дому, кинул гранату в окно; потом к третьему... У него было четыре гранаты с собой, но четвертую он не стал тратить, а упал в траву, слыша вокруг суматоху, крики на чужом языке и беспорядочную стрельбу. Потом все стихло.
Зуйков пролежал до рассвета в густой траве на том месте, где упал. Когда стало светать, он огляделся. Фашистов не было. Он дополз до сарая. Двое солдат лежали рядом с ручным пулеметом. Пулемет был цел.
Потом совсем рассвело, запели птицы, и, видно, кроме птиц и Зуйкова, никого не было в деревушке. Зуйков решил удержать ее за собой. Осторожно он обошел все дома, втащил немецкий пулемет на чердак, да так и просидел там весь день, с тревогой думая только об одном: не вернется ли снова проклятая зубная боль.