Но боль не приходила, а фашисты показались было на опушке, но он их обстрелял, и они скрылись. В сумерках Зуйков собрался назад к себе.
— Занял деревню, — доложил он командиру. — Пулемет захватил, восемь фрицев уничтожил, но главное не то... Главное, решился я, товарищ лейтенант... — Отчаяние звучало в его голосе. Он услышал, как начало постреливать в нижнюю челюсть. — Решился я, — сказал он с усилием, и пот проступил у него на лбу. — Пускай бойцы не считают меня трусом. Была не была! Разрешите сходить зуб вырвать, товарищ лейтенант.
ГИТАРА
Митя Токарев все-таки трусил, когда командир роты вел его во взвод. День был чудесный, высокая мокрая трава блестела на солнце, а среди этой зелени меж качающихся лютиков в лужах от недельного дождя голубело небо, точно глядя из земли и травы.
— Что это у вас на голове, лейтенант? — спросил его командир батальона, когда Митя представлялся ему.
— Волосы, товарищ капитан, — покраснев, ответил Митя.
— Волосы? — переспросил, усмехнувшись, капитан.
— То есть они не причесываются еще, — постарался объяснить Митя, сразу вспотев.
И действительно, не успевшие еще как следует отрасти волосы торчали из-под пилотки взъерошенным пухом во все стороны, как у галчонка, если бы только существовали на свете такие светлоперые галчата.
Он стоял, как мальчишка, перед капитаном, хотя одним из первых кончил школу лейтенантов. Он попал туда из десятого класса средней школы, где тоже играл, в общем, не последнюю роль. Впрочем, конечно, он был еще очень молод — девятнадцатый год. И ничего еще не делал в жизни, то есть еще не работал — только учился. И вот теперь идет в свой взвод.
Рота стояла в боевом охранении и занимала хуторок перед самым передним краем врага. Бойцы жили в домах, и когда Митя вошел со света в избу, то сначала вообще ничего не разобрал.
—• Ваш командир взвода, — сказал комроты, — лейтенант Токарев.
И тут Митя вдруг увидел Шурку Костина. Он стоял и улыбался всем своим широким ртом, в который когда-то, в школьные годы, вкладывал целое большое яблоко, да так и съедал, не вынимая изо рта. Да Шурка ли это? Возможно ли такое чудо?
Они не виделись два года, с тех пор как Шурка вышел из восьмого класса и пошел в ремесленное. Шурка стоял вытянувшись; два треугольника краснели в его петлицах. Он был сержант, командир отделения.
Когда они нашли возможность поговорить, Шурка сказал:
— И гитара есть, понимаешь, а играют, как сапожники.
Митя весь вспыхнул. Черт побери, гитара и Шуркин тенор! Неужели и здесь можно песни петь под гитару? Вот это было бы здорово!
Все оказалось гораздо проще, чем Митя думал. Гораздо больше походило на класс. И трусить не надо было. Ребята во взводе были все молодые, и хотя они называли его «товарищ лейтенант», но он-то в глубине души чувствовал себя скорее старостой в классе, чем командиром; хорошим старостой, которого уважают и слушаются.
Рота занимала оборону. На участке было тихо. Проверив караулы, Митя приходил к себе, и Чичинадзе, большой, черный и веселый человек, доставал гитару.
— Эх, гитара! — говорил он и щипал за одну струну. — Красивая вещь, прямо барышня, а не инструмент. Поиграй, пожалуйста, товарищ лейтенант.
Он начинал играть, и все, кто был свободен, собирались слушать. Митя был очень музыкален, игра его трогала сердце. Шурка садился рядом. Это Митя особенно любил. У Шурки был удивительно мягкий тенор, и он умел петь. Он пел лучше, чем певцы с эстрады, потому что пел только тогда, когда ему хотелось. Это было просто счастье, что они встретились.
Взвод больше всего любил эту песню. Голос Шурки звенел высоко, поднимаясь до самого этого терема, где жила его отрада. Гитара оставалась внизу, и внизу же глуховато вторил, чуть бубня в нос, Митя, у которого хотя голоса и не было, но был зато великолепный слух.
...А в терем тот высокий Нет входа никому.
Так пели они довольно часто, потому что в обороне было тихо. Хранитель гитары Чичинадзе приносил красавицу и в дзот, где стоял полевой караул, если погода была сухая и сырость не могла ей повредить.
Шурку ранило на рассвете. Фашисты вдруг стали обсыпать высотку, где стоял караул, минами, и Шурку ранило осколком. Когда Митя прибежал, он лежал за бугорком, испачканный сажей от близкого взрыва и темной кровью. Чичинадзе обтирал его лицо бинтом. Оно было бледно и спокойно.
Шурка пошевелил губами, широкими своими губами, посиневшими от потери крови. Митя не понял и покачал головой. Шурка повторил, с трудом раздвигая губы, и опять без звука. И тут Митя услышал, вернее — увидел и понял.