Прошло две недели, и, когда понадобилось для проверки данных пустить артиллерийского разведчика с пехотной разведкой, лейтенант вспомнил про Тутаева.
«Просился, — подумал он. —• Пошлю-ка его».
Тутаев явился, молча выслушал приказание. И, глядя на него, лейтенант было усомнился: а правильно ли он делает, посылая этого диковатого как будто парня? Но приказание было отдано, и Тутаев уже уходил с ручным пулеметом за плечами, неся его легко и свободно, как простую винтовку.
Когда разведчики дошли до высотки, откуда начинались ничейные места, они остановились, чтобы вглядеться. Лощина поросла мелким ельником, и рядом с каждым деревцем, прижимаясь к нему, поднимался из болотистой низинки туман, и вся лощина вдруг оказалась полна дымчатыми туманными кустами. И тогда сразу, уверенно и не оглядываясь, пошел вперед Тутаев.
Ночью, стоя на крыше, лейтенант Черныш слышал отчаянную пулеметную трескотню в расположении врага и видел вспышки взрывов.
Днем он застал Тутаева на своем месте. В книге наблюдений был отмечен разрушенный дзот у большака Понизовье — Кресты. Лейтенант сам посмотрел в трубу и увидел, что дзот и в самом деле разрушен.
— Вы, что ли? — спросил он у Тутаева.
С тех пор Тутаев стал уходить каждую ночь, и каждую ночь прибавлялись новые записи в книге наблюдений. Он ходил и с пехотной разведкой, но больше один со своим пулеметом и полудесятком гранат. Пленные, которых он приводил, рассказывали, что их участок, который до последнего времени считался самым тихим, теперь стал самым опасным и беспокойным, что русские, очевидно, изобрели человека-торпеду, потому что иначе нельзя объяснить неожиданные разрушения, которые происходят каждую ночь.
Вот, собственно, и все. «Но почему он сед? — думал я. — Все-таки, очевидно, не даром дается эта отчаянная смелость и каждую ночь встреча со смертью, почти неминуемой».
Тутаева вызвали в город к командиру дивизиона. Нам было по дороге. Мы сошли с полутемного чердака под ослепительное солнце, которое остановило нас на крыльце силой своего добела раскаленного блеска. Тутаев сорвал былинку и закусил ее зубами, словно пробуя, какова на вкус эта пронизанная солнечным жаром зелень.
— Скажите, Тутаев, — наконец решился я спросить, — почему это у вас волосы седые? Может быть, очень трудно вам дается война?
Тутаев улыбнулся. Я вдруг увидел, что то, что казалось равнодушием и безразличием, было просто выражением рабочей напряженности. Оно сошло от улыбки, как сходит усталость или забота. Это было очень простое лицо.
— Все интересуются, товарищ командир, — сказал он. — Думают, переживания, а между прочим, не было никаких переживаний, просто у нас порода такая: и отец и брат младший. А на войне что на войне... Я на войне еще здоровей стал, чем был...
Как все оказалось просто! Ну конечно, с чего я взял, что он должен был поседеть от своих ночных экспедиций? Когда человек уничтожает своих врагов, ведь он крепнет и сердце у него мужает. Так всегда и было.
— Какой городишко хороший! — сказал Тутаев, когда мы шли по улице. — Я так считаю, что из этого места хороший курорт получится. Только не для них, конечно,— улыбнулся он. — Ну, просто не мог я смотреть, как они там загорают!
Мы шли по городу по колено в траве; одичавшая кошка перебежала улицу; густые ветки тянулись к нам из-за заборов, где стояли пустые дома, напоминая о цели, ради которой мы живем на войне.
СМЕРТЬ ГОРДИНСКОГО
Он глядел в глаза винтовке. Он погиб, как надо.
Гординскому было всего двадцать лет. Двадцать лет и четыре месяца войны. Поэтому все считали его взрослым, зрелым человеком. На войне человек созревает быстро. И вместе с тем ему насчитывалось все-таки только двадцать лет, и это была сама молодость — умная, смелая, скромная молодость.
Он спал в блиндаже, вернувшись к своим после трех суток непрерывного боя в тылу у врага. В блиндаже играла гармонь. Было очень весело, потому что вернулись те, кого считали погибшими. Гординского тоже считали погибшим. А теперь он спал под звуки веселой польки, и все кругом громко разговаривали и смеялись, зная, что на фронте, когда человек хочет спать, ничто ему помешать не может.
Но спал он только час — полтора, не больше. Его разбудили, чтобы он рассказал о подробностях боя. Он проснулся, даже нс рассердившись, что его будят; на лице его не было ни следа усталости, и глаза глядели ясно, будто не спали. Небольшого роста, плотный, спокойный парнишка. И лицо приятное, хорошее. Большинству девушек нра-дятся такие лица.