— Ну-ну-ну, тише, сразу базар... — Шполянский взял свой пакет. — Не надо шуметь. Золото, золото! Какое это золото? Нет никакого золота.
— Кто говорит про золото? — удивилась мама. — Я ни про какое золото не слышала. И слышать не хочу. Я вам только скажу, господин Шполянский: все люди идут теперь домой. Через час можно уже не дойти и остаться на улице навсегда.
Когда Шполянский ушел, отец накинулся на маму и принялся бранить ее за то, что она ему портит отношения с людьми. Она не отвечала, и он успокоился, потому что в душе и сам был рад, что все кончилось благополучно.
Так проходила эта тревожная неделя. Мне кажется, будь я здоров, все было бы иначе. В нашем дворе я мог бы спрятать от белых кого угодно — никакой бы контрразведчик не нашел. Сам хозяин дома, Шебеко, и дворник Семен не знают таких мест, какие я знаю. Никто, кроме меня, не знает, что под кондитерской Ферэ — двойной подвал; я хотел туда отправить Мейера, но он не стал меня слушать. Я бы и девочек спрятал, и маму, и кого угодно! Мне кажется, будь я здоров, и красные бы скорее пришли. Черт меня дернул заболеть не вовремя!
Теперь я лежу один, а мамы все нет.
Я уж было решил попытаться встать, но в это время в коридоре послышались шаги; дверь открылась, и вошла мама с каким-то бородатым стариком. В темноте я даже разобрать не мог, где у него кончалась борода.
— Это и есть ваш ребенок? — спросил старик по-еврейски, наклонившись ко мне. — Это у вас называется «ребенок»?
— Он же маленький, — торопливо сказала мама.— Двенадцать лет. Он так похудел — одни кости! Вы же здоровый человек!..
На самом деле мне был© четырнадцать, но я ничего не сказал.
— Кости!.. — сердито проворчал старик. — Пусть кто-нибудь другой таскает эти кости! Что я, ломовой извозчик? Если мне говорят «ребенок», так я понимаю, что ребенок маленький. А это же целый солдат! Мадам, покажите мне дорогу обратно. Если это ребенок, так я тоже ребенок...
Старик ушел, ворча. Мама его проводила.
— Зачем ты привела этого старика? Ребенок... Двенадцать лет... Зачем врать?
— Я тебя прошу, Боречка, лежи спокойно, не надо волноваться. Ну привела, ну увела...
Она опять стала у окна. Мне показалось, что я слышу скрип открываемых ворот и какие-то голоса.
— Они вошли, мама?
— Ну вошли, — ответила нехотя мама.
— Да почему ты ничего не говоришь? Ты ведь знаешь, что мне ничего не видно.
— Успокойся, Боречка, — просит мама. — Я тебе все буду говорить.
— Будешь! Допросишься у тебя! Вот возьму и подойду к окну!
— Лежи, лежи... Это просто интересно — что им здесь надо? Сейчас, сейчас, Боря...
— Ой, ой!.. — застонал отец в коридоре.
— И что это за человек! — с досадой сказала мама, не отворачиваясь от окна.—Только ребенка пугает. Ну, Боря, не бойся — они идут. Видишь, я тебе все рассказываю, а ты лежи и не волнуйся. Ну вот, подошли...
Сердце у меня колотится. Сейчас начнут стучать. Мы не откроем. Там, на двери, железный крюк, такой, что только с дверью оторвешь. Мама бы успела уйти... А и уж как-нибудь спрячусь. Но как?
Мысли у меня бегут лихорадочно быстро. Слезть с кровати я не могу. Я сползу на пол и подкачусь под кровать. Да нет, под кроватью не спрячешься: средние ножки не пустят. Нет, ничего не выйдет!
В эту минуту кто-то дернул дверь, и крюк залязгал: он неплотно входит в кольцо. Мама все стоит у окна, прижавшись щекой к раме, и смотрит влево, туда, где входная дверь. Она приложила палец к губам, чтобы я молчал.
Нет, мой план никуда не годится. Нужно сделать иначе. Они войдут, откроют дверь, а я крикну им что-нибудь страшное: «У меня тиф, не подходите!» Нет, тифа они, пожалуй, не испугаются. Надо что-нибудь пострашнее. Я крикну им, что у меня оспа... Оспы все боятся!
Что же они стоят? Почему ничего не делают? Хоть бы скорей, что ли!
— Мама! — говорю я шепотом. — Ты уйди, мама. Они меня не тронут.
Мама, не оборачиваясь, качает головой. Я знаю, она все равно не уйдет.
Вдруг — трах в дверь! Мама отошла от окна. Трах!.. Трах!..
— О-ох! — опять застонал отец в коридоре.
В дверь стучали не переставая. Стучали сначала кулаками, потом сапогами. Рвали и дергали дверь. Потом опять стучали. Сквозь этот стук, лязг и грохот я слышал шаги отца. Он ходил по коридору и, плача, пел какую-то еврейскую молитву, какой я никогда раньше не слыхал.
— Ай, ай, ай... — плакал отец. — Мы грешили... Мы лгали... Ай, ай, ай...
Мама нагнулась ко мне: