На первой операции группа влетела в «Перехват» — и ушла, потому что вновь назначенный оперативный тактик выучил наизусть расписание движения товарных составов и возможные места стыковки с речным транспортом. На второй все обошлось без эксцессов. После четвертой люди решили, что Кролик приносит удачу. Пятая стоила жизни двум людям и троим старшим — а Кролик в последний раз сменил кличку и стал Ростбифом.
Боевики живут недолго. Командиры групп — тоже. Ростбиф продержался в поле одиннадцать лет, играя одну-две партии в год. Характер у него испортился окончательно. Он шипел, язвил, игнорировал — но вокруг него мало умирали. Работать с легендарным тактиком мечтало пол-подполья. Он пережил трех начальников боевой и года четыре, до появления Пеликана, был единственным активным боевиком в штабе.
СБ к тому времени знала о Ростбифе все — от любимого одеколона до любимых словечек. Не знали они только, что он выкинет в следующий момент. И за одиннадцать лет уже даже как-то к этому привыкли. И подполье привыкло.
А когда после смерти Литтенхайма — первый гауляйтер на счету боевки за последние два поколения — Ростбиф пришел и положил на стол проект «Крысолов», штаб осознал, что никто из них не может голосовать против. Потому что по ту сторону стола стоял человек, чье прозвище для рядового состава просто-напросто было синонимом ОАФ. Штаб никогда не боялся Барковского. Он был безобиден, он не играл в политику, он занимался только делом и вовсе не интересовался властью… Василиски, как известно, вылупляются из куриных яиц. Штаб закрыл глаза и коллективным существом своим понял: или он, или мы. И подсунул петушиную голову под украинский топор. Начисто позабыв, что нонешние козаченьки с гусем втроем справиться не могут.
«Беда, — думал Квятковский, — беда. Они убили Курася не потому, что слетели с нарезки. Они его раскололи. Как-то раскололи. Что-то такое ему сказали, что он потек почти мгновенно — даже не рискнул поднять тревогу. И значит, известно им очень много. Потому что задать правильный вопрос — это больше чем полдела…
А что если это вообще была ловушка? Весь „Крысолов“? С самого начала? Что если Саневич хотел продемонстрировать низовому подполью, что штаб связан с СБ? Что если ему нужен был провал? А то, что его очередной раз в покойники записали — это просто неожиданный бонус вышел…»
Квятковский пошел следующим утром на работу в дряннейшем настроении — и устроил всем разгон. Была организована оперативная группа по расследованию смерти Курася. Был найден «жучок» под панелью его рабочей стационарки. Был опрошен персонал кафе «Галерея» и выяснилось, что постоянный клиент вроде бы встречался вчера с молодым человеком… Каким? Ну, таким… среднего роста… волосы вроде бы темные… глаза вроде бы светлые… Нос… ну, нос как нос. И рот как рот. И на голографию Савина, он же Эней, смотрят с сомнением. Как будто бы он… А может, и не он. И пойди найди какой-то генматериал в «Галерее» — с ее стадами посетителей и санитарной нормой.
Вечером Квятковский шел домой пешком — лучше всего думалось на ходу — и чувствовал себя помощником младшего механика… ну не на «Титанике», потонуть от таких дел ничего не потонет, но как минимум на «Боливаре» посреди зимнего Бискайского залива. Потому что завтра придется давать начальству данные с «земли» и аналитику — а картинка исключительно нерадостная. Он свернул с улицы на аллею, ведущую к дому, уловил краем глаза движение сбоку, у «живой изгороди» — и перестал чувствовать что бы то ни было окончательно и безвозвратно.
Пана Адама погубил Антон. Услышав слова «куратор» и «посоветовал», Енот принялся прикидывать, как там могло выйти с двусторонней связью, и на всякий случай распотрошил парочку курасевых входящих-исходящих. Третьим в выборке оказался проспект, вернувшийся от Квятковского. Дальше было проще. Выяснить, куда уходил проспект, было делом минутным, на совпадение адресов Антон мгновенно сделал стойку — но дальше они бы, скорее всего, застряли суток на двое, разбираясь с сотрудниками мирной (и очень большой) варшавской проектной конторы. Или, что еще вернее, плюнули бы на нее совсем, потому что задерживаться в городе более сорока восьми часов Эней не собирался — но Лучан, с большим интересом наблюдавший за работой Антона, ткнул пальцем в фотографию заведующего каким-то отделом, занимавшимся, кажется, проектировкой консервных линий.
«Это тот, с собакой».
Подарок. Интересный подарок. Как та деревянная лошадь. Брать страшно, не брать — жалко. И пока Антон с Игорем обсуждали за и против и думали, будить ли начисто отрубившегося Энея, Десперадо исчез.
Он вернулся через полтора часа, когда проснувшийся Эней успел уже учинить разнос всем присутствовавшим и намотать несколько кругов по кварталу и парку, высматривая блудного гитариста. Наконец Десперадо показался — невозмутимо и деловито он шагал по аллее, неся под мышкой планшетку, а на шее — чужой комм.
Эней завел его для разговора в ближайший туалет, убедился, что кабинки пусты. Десперадо сейчас напоминал не Биньку. Он напоминал бабушкину кошку Ракшу, притащившую убитую крысу на кровать любимой хозяйки. Роль крысы играли планшетка и комм пана Адама Квятковского. Энею отводилась роль бабушки. Но, имея дело с Десперадо, реагировать как бабушка (тапком по ушам) было бы в высшей степени неразумно. И непродуктивно. И теперь Энею предстояло мирными средствами объяснять террористу, почему тот поступил неправильно, убив СБшника. Возник минутный соблазн перевалить это дело на капеллана — но Эней этот соблазн преодолел.
— Послушай, — сказал он. — Ты понимаешь, что сейчас вся варшавская безпека на ушах?
Десперадо кивнул, потом мотнул головой куда-то в сторону севера. Тут даже писать не надо. Все ясно. «Но нас-то здесь не будет».
— Да, нас здесь не будет, — тщательно скрывая раздражение, сказал Эней. — Нас могло здесь уже не быть, уже часа полтора как не быть. Но ты нас задержал.
Десперадо пожал плечами.
— Лучан… Я думал, что я могу на тебя положиться.
Лучан вспыхнул. Его руки замелькали с бешеной быстротой, передавая азбуку жестов. Эней выслушал — точнее, досмотрел — молча.
Потом сказал:
— Да, ты ни разу никого не продал и не промахнулся, когда надо было стрелять. Но этого мало, Лучан. Нужно ещё и… не стрелять, когда стрелять не надо.
Десперадо снова замахал руками.
«Это же СБшник!» — прочел Эней.
— Хоть варк. Хоть черт. Если я не буду знать точно, кто что делает, мы сгорим. Не завтра, так послезавтра. И я не могу тратить ещё одного человека на то, чтобы он наблюдал за тобой.
Десперадо засопел в нос.
— Я… теперь понимаю, что чувствовал Ростбиф, когда я поперся в Цитадель. Мне тогда надо было просто морду набить. Десперадо, я… Я не хочу тебя потерять. Я уже… стольких потерял. И я не хочу, чтобы это вышло из-за меня. Из-за того, что я не смог объяснить.
Десперадо опустил голову. Потом достал свою мини-планшетку, быстро нацарапал световым пером: «Больше не повторится» — и нажал кнопку «сброс».
— Хорошо, — сказал Эней, хлопая его по плечу. — Я тебе верю.
Они вышли из общественного туалета и зашагали по парку. Комм Квятковского оттягивал Энею шею — что твое Единое Кольцо. Сев в машину к ребятам, Эней бросил оба трофея Антону. Мысль о том, что Енот оттуда вытащит, почему-то совершенно не радовала.
Возвращались, как и съезжались — порознь. Эней и Мэй, следуя своей легенде «влюбленная пара в медовый месяц» — на поезде до Гданьска в спальном вагоне. Костя, Десперадо и Антон — «гастарбайтеры в поисках нанимателя» — на фальцере. Игорь — «раздолбай и искатель приключений» — на купленном в Варшаве мотоцикле «полония-торпеда».