Люди начали расходиться. Длиннобородый старик взял бороду в горсть и сказал:
— Мне думается, ахун, что наше высказывание было не вполне правильным…
— Возможно. Подумайте над ним, — сказал Джума-клыч и, отвернувшись от старика, заговорил с председателем сельсовета.
Нервно потирая руки, к ахуну подошел молла Акым. Молла был перепуган, лицо у него было белое как стена, руки дрожали…
— Простите моего племянника. Он у нас немножко того… неуравновешенный… А учить детей я больше не стану.
— Почему же, учите. Никто не требует от вас закрывать школу. А насчет вашего племянника я пока ничего сказать не могу. Даже если его простят родители потерпевших, есть еще и сельсовет, и власти…
Глава двадцатая
Джумаклыч оторвал глаза от книги и взглянул в окно. Ветхая черная кибитушка, возле нее топчан, на него навален хворост, рядом привязан старый осел с кургузым хвостом… Из кибитки вышла худая женщина с кувшином в руках и медленно побрела куда-то… «Какая знакомая и какая бесконечно печальная картина! Народ, родной мой народ, никак ты не можешь пробудиться от тысячелетней спячки, от многовековой летаргии… Увижу ли я когда-нибудь, как туркмены, словно изжаждавшаяся отара, жадно устремятся к культуре, или так и умру, не достигнув заветной цели?
Пришла советская власть. Она не только провозгласила: „Культуру — народу! Науку — народу!“, она делает все, чтоб мы, старые просветители, могли наконец свободно учить детей, нести в народ знания. Но темные силы живут, и велика многовековая инерция — народ сторонится школы. Только дети, свободные от предрассудков, живые и любознательные, с детской безоглядностью идут мне навстречу. Но черные силы не щадят и детей. Два мальчика едва не погибли, защищая школу, которую уже привыкли считать своей, которую успели полюбить!..» — ахун сокрушенно вздохнул и, положив на стол руки, опустил на них голову.
Вошел председатель сельсовета. Понимая, что в разговоре со стариками он вел себя не так, как подобает человеку, облеченному доверием власти, он решил теперь, прежде чем действовать, посоветоваться с ахуном.
— Ну как, учитель? Решать надо то дело.
— А нашлись виновные?
— Нет.
— Куда ж они могли деться?
— Кто их знает… Прячутся где-нибудь у теток с дядьками. Я считаю, на моллу Акыма поднажать надо…
— Это как же так «поднажать»?
— Посадить его, пока не найдутся!
— Посадить?.. — учитель покачал головой. — Ну ладно, посадишь ты его. А народ соберется и решит выпустить. Как это будет для твоего авторитета?
— А ничего!
— Нет, так не годится. Во-первых, вполне возможно, что молла и действительно понятия не имел о том, что надумали эти двое. Может, он только утром и услышал о происшествии? А мы его посадим. За что, спрашивается, за какую провинность? За то, что у него племянник с придурью?
— Конечно! Пускай отвечает!
Джумаклыч покачал головой.
— Позволь, председатель, дать тебе один совет: я больше тебя жил, больше видел, больше учился… Если хочешь завоевать уважение народа, никогда не допускай несправедливости. Нарушить закон просто, а вот исправить нарушение тяжело. Люди должны доверять власти, вера народа — главная опора власти. И если кто-нибудь по неразумию, по неумению или — хуже того — в корыстных целях расшатывает эту опору, тот совершает преступление. Что ты так смотришь? Я непонятно говорю?
— Значит, по-твоему, не надо трогать моллу Акыма?
— Да, потому что народ может счесть это несправедливым.
— Тогда что ж?.. Тогда, может, не доводить пока до властей, сами уладим дело?
— Я думаю, надо попробовать. Старейшины в селе — большая сила. Они потолкуют с родителями пострадавших, посмотрим, каково будет их решение.
— Да понимаешь, больно меня на этого длиннобородого зло берет! Который врал вчера, что батраков у него не было. И ведь нарочно про это сказал — меня уесть хочет!
— Это ничего. Не такое еще придется услышать. Ты взялся за трудное дело, и многое придется пропускать мимо ушей. Иначе ты волей-неволей начнешь сводить счеты с обидчиками, а это недопустимо. Надо запастись терпением… Ну вот, легки на помине! — учитель показал рукой в окно. — Старики идут. А кого это они привели?
Председатель глянул в окно и усмехнулся:
— Те самые. Попались, голубчики. Нашли, значит, старики.
— Ну что ж, выходит, действуют еще старые наши порядки. Старики многое могут сделать, и мы должны пользоваться этим в разумных, конечно, пределах.
В дверях появились старейшины.
— Вот, ахун, привели виновных. Они заваруху устроили, — сказал Горбуш-ага и дал Муршуку две звонких затрещины. Потом повернулся к Пудаку: — Ну а с тобой что прикажешь делать? Прибить тебя — вроде семейный человек! Женатый, дочь нажил… Вот только ума не нажил. А если бы, не приведи бог, утонули ребята?! Ну, что с тобой делать? У, недоумок!.. — И Горбуш-ага в сердцах замахнулся на Пудака.
— Дай ему, Горбуш, дай! Не гляди, что женатый! — выкрикнул молла Акым.
— Нет, нет, не трогай его, — строго сказал председатель сельсовета. — Мы его сейчас в тюрьму отправим! Пусть в Сибири деревья пилит!
— Добрые люди! Простите наши прегрешения, — забормотал Пудак, низко опустив голову. — Мы больше никогда не будем…
Муршук вторил ему, вытирая рукавом слезы.
— Для первого раза простить бы надо… — сказал один из стариков и просительно взглянул на ахуна.
— Нечего их прощать, пускай в тюрьму отправляют! — громко сказал Горбуш-ага, но строгости в его голосе не было — чувствовалось, что говорит он так, для острастки.
После основательной проборки и долгих назиданий виновников ночного инцидента отпустили.
Глава двадцать первая
Бабушка Сердара сидела за прялкой, когда с улицы кто-то окликнул ее.
— А? Кто там, заходите!
— Салам-алейкум! — ахун Джумаклыч просунул голову в дверь.
— Проходите, учитель! Проходите!
— О! Вы еще и прясть мастерица, не сглазить бы! А как глаза, не подводят?
— Аллах милостив, и глаза пока еще служат, и руки не отказывают.
— Ну, стало быть, все у вас неплохо?
— Что ж зря всевышнего гневить, жаловаться не стану… Вот только Пермана нет возле нашего очага. Угнали моего сыночка…
— Ничего, сын ваш вернется! Мужайтесь…
— Да услышит аллах, ахун-ага! Молитесь за нас, грешных. Вы ведь ближе к аллаху. Садитесь, ахун-ага, сейчас чайку поставлю.
— Спасибо, не беспокойтесь. Я к вам по делу. С советом пришел, — и учитель присел на корточки рядом со старухой.
— Да будет ваш совет к добру, ахун-ага! — старушка отложила прялку в сторону и приготовилась слушать.
— Внук ваш Сердар очень одаренный мальчик. У него ясный ум, прекрасная память. Он намного обогнал всех своих сверстников. Они еще не освоили грамоты, а он уже свободно читает и пишет. А учить его отдельно я не могу. И получается, что сейчас мальчик даром тратит время в школе. А потерянное время все равно что павший от бескормицы скот или кошелек, вывалившийся из кармана.
— Да, ахун-ага, это так…
— А раз вы это понимаете, я буду продолжать. Вы знаете, Сердар с Гандымом чуть не погибли в ту ночь. Они утонули бы, будь у берега чуть поглубже…
— Ах, ахун-ага, есть тому злодеянию какая-то тайная причина. За что люди были так злы на мальчиков, что обрекли их на позорную смерть? Конечно, Сердар-джан, он немножко озорной, неслух он. При матери-то он такой был славный, такой хороший — нарадоваться не могли. А как скончалась бедняга, словно подменил кто ребенка. В школу ходить перестал: не хочу, и все! И главное — играми-то не занимается, все больше дома, подле меня сидит. Вижу, тоскует, томно ему, а на улицу не идет. Спросишь: что, мол, с тобой, — молчит. Даже иной раз страшновато делается…