— Хозяйка предлагает внести другой стол, небольшой, — докладывал лакей, — я осмотрел, у них чисто…
— Хорошо, хорошо.
В избе хозяин не слезал с печи; извозчик и провожатые ели из дымящейся чашки; хозяйка угощала их и хвалилась Кате, как разогрелись привезенные хлебы и закуски.
— Жареное-то и застыть не успело; у попа из печки его взяли, — смеялись провожатые. — Затейница барышня! Только сбирался батька заговеться…
— А вы вместо него заговеетесь, — весело отвечала Катя. — Хозяюшка, и окорок тоже вам, угощай гостей.
— Вот покорно благодарим. Одно, что заговенье без выпивки.
— Это уж не прогневайтесь, у нас не водится, — сказала хозяйка.
— На месте будет, как доедем, — прибавила Катя.
— Живо доедем! С фонарями.
— Вот что у них хорошо, — сказал с печки дьячок, — чай они заварили. Дух какой! Московский, надо быть?
— Нет, дедушка, лучше: с Ирбита, с ярмарки, — отвечала Катя, останавливая лакея, который желал нести в "гостиную" сервированный стол, как это делается на сцене. — Вот откушай.
Она налила стакан и, держа его, вспрыгнула по выступам печи.
— Ишь ты, котенок! — вскричал старик, с радостью схватывая подстаканник. — Спасибо, милая!
— На здоровье. И еще налью. А кружечка тебе от меня на память.
— Что ты, что ты…
— Непременно;
— Это она, как покойница Николая Михайловича матушка, — сказала хозяйка, — все, бывало, отдает: "Все здесь ваше; даст бог уедем, все вам после нас останется". Так и говорила: "Даст бог". Все одно в уме держала — уедет, да вот не уехала.
— А хотелось ей отсюда?
— Как не хотеть. Хоть, и небогатая, а все непривычна. Хлебы замесить, постряпать, пол подмыть… Это она от Николая Михайловича потихоньку, когда он куда уйдет: не допускал; меня попросит, а то сам, — дрова, воду, — что только может. И тоже опять: пища. Какая у нас пища? Бывало, бедненькая, посидит-посидит, да так и встанет. Видно, что голодна, только не доказывает. Разве когда Николай Михайлович зайца или птицу какую поймает… в силок; ружье — сохрани господи, нельзя. Так тогда она и покушает. Жалость смотреть… Раз он ей из города два яблочка принес; она увидала, заплакала — сколько лет в руках не было! Это он тем годом три месяца в городе прожил, у исправника, сына его учил. Можно было, потому — исправник, и все будто под секретом; у другого кого и вовсе бы нельзя. Умный он: очень ученый человек, Николай Михайлович. Если бы ему почаще так… Двадцать рублей заработал. Но уж нынешнее лето — где! Без того был плох, а уж после матушки своей… Любил ее очень… А пуще всего по нем она изводилась; хорош, умница — пропадает! Все скрывает, все: "Его святая воля", — а то и посмеется, а видно было — точит ее.
Молоденькая женщина слушала, сложив ручки.
— Родня он вам? — спросила хозяйка.
— Нет.
— Catherine! — громко раздалось из горницы.
Она будто проснулась и пошла. Сервированный стол был уже внесен, в дорожных подсвечниках горели длинные свечи; столично воспитанный служитель постарался придать избе вид салона. Неожиданное яркое освещение почти поразило Катю. Ее бы еще больше поразило то, что без нее, в эту четверть часа, было говорено между ее мужем и Вотяковым.
Оставшись одни, оба казались затруднены. Заборовский потупил голову и постукивал ногою в пол. Вотяков молча встал и ходил, вернее, нетерпеливо метался на нескольких шагах комнаты.
— Ты удивлен? — спросил наконец Заборовский, улыбаясь.
Вотяков остановился.
— Нашим приездом? Да?
— Именно вашим, — повторил Вотяков. — Именно вашим. Вас я никогда не ждал видеть. Я бы не удивился, если бы эта милая женщина явилась совсем одна…
— А, понравилась! Влюбился? — вскричал, смеясь, Заборовский. — Проворно! Видно, и в вашей стороне… Да что: тут-то для любви и самое житье! Но делать нечего, любезнейший: жена ближнего! Ты, впрочем, не можешь жаловаться; ты ей хорошо отрекомендован…
— Она называет нас друзьями, вы говорите мне ты, чего никогда не бывало.
— Ну да, мы не были коротко знакомы…
— Нет, хуже: мы раззнакомились, разошлись…
— Будто бы? Вообрази, я и не помню. Ведь — семь лет! Не юридическая давность, но все-таки много воды утекло… К тому же, я человек тебе обязанный. Не шутя, — потеха! Я должен быть тебе благодарен; я отчасти одолжен тебе… как это говорится, моим семейным счастьем, любовью и прочее. Твое имя все решило. Слушай… Я откровенен. Я там веду папашино дело с рабочими, но не забываю и свое дело, ухаживаю за барышней. Для юной души — новость положения и все такое; смущена — но… ничего решительного: ни да ни нет. Вдруг приезжает к цапаше приятель и рассказывает, расхваливает, как ты куда-то блистательно изготовил его сынка. Я слышу: "Вотяков!" Постой: идея! Тема для сенсационных рассказов: "Знал тебя, уважал, разделял убеждения, вместе пострадали". Моя поэтесса с ума сходит: и я — герой, и ты — герой…