Мышков положил ему руку на плечо. Похоже — собирался обнять даже, и Оса невольно дернулся.
— Пусть он полечит тебя, а потом спросишь о нашем общем деле. Нет ли какой команды? Связь, может, установим. Объединимся — Москва, Тамбов, Антонов, Махно с Тютюником на юге. Мы тут раздуем угли в самоваре, чтобы закипела вода. И, может, снова сотнями будет командовать Ефрем Оса...
Оса оборвал мрачно:
— Я ведь, Мышков, не командир отряда. У нас все за командиров. А больше всех главным Василий Срубов. Он заправляет и налетами, и приказами... Ты бы с ним толковал...
Мышков остро глянул на него, покивал головой:
— Я это еще на второй день заметил, как попал к вам. По слухам-то, твое прозвище, так сказать, псевдоним, культурно выражаясь, в почете. (Тут он снова открыл свои мелкие с синеватинкой зубы.) В Аксеновке показали мне на трубу, на пепелище от дома. Сказали, что это работа Осы. Мол, его парни семью коммуниста выгнали из дома, самого в петлю, а семью на морозе в чем мать, по существу, босыми да с фиговыми листками...
Оса сказал хмуро и нехотя, сквозь зубы:
— Было это в Аксеновке. Добром просили выйти на волю большевика. А он палить принялся из нагана.
— Ну, мы ведь не на допросе, — торопливо поднял руку Мышков, — я так, о твоем имени. Про молодую учительницу рассказывали... Кооператив очистили, и опять Оса, опять банда Осы... Так и называют люди. Нехорошо называют. Банда — это объединение людей, не связанных общей идеей...
— Срубов тут заправляет, — упрямо выкрикнул Оса, — от него это... А суд вершит Симка...
Мышков пофыркал носом, постукал носком сапога о березовый чурбак, мерцающий от влаги. И как самому себе:
— Командира-то в Игумнове ты, Ефрем, видел, как закапывали живьем? И как расстреливали красноармейцев из продотряда?
Оса вдруг цапнул за горло офицера — тот качнулся к стене с коротким хрипом, разинул рот, как будто собрался кричать о помощи.
— Ты что ж это, белогвардеец, — сипло, с дрожью в голосе заговорил Оса, — допрашивать меня вздумал? Выходит, зря тебя наши ребята не пустили в расход у Чашинского озера. A-а, черт...
Он отпустил руку — может, потому, что был удивлен безропотностью и покорностью Мышкова: вроде бы как приготовился быть задушенным. А Мышков, будто ничего не случилось, так же миролюбиво и на ухо:
— Власть Советская будет разбирать в первую очередь главного, а главный Ефрем Оса. Его первым и в петлю... или там под пулю...
Он заглянул в лицо Осе, ища на нем какую-то гримасу страха, почему-то засмеялся, проговорил нараспев:
— Это я, дорогой Ефрем, к тому, что надо нам от этой пули да от петли бочком. Может, им оставим самим... А для того надо побывать в городе, Ефрем...
Оса поднялся, пошел в сторожку, не ответив на слова Мышкова. Пес длинно провыл ему вслед.
2
Разбередил Осу разговор с Мышковым. Да так, что сна больше нет. Потянулся за портсигаром и задержал руку — завозился на полу Мышков. Тоже не спит, о чем-то думает. Может, вспоминает свой дом в Андронове, паточный завод, сушилки, терочные, отца своего Михаила Антоновича. В фартуке, очки в позолоченной оправе, со счетами на конторке — Михаил Антонович был для мужиков-картофеледелов царь и бог. Не улыбнется — идол прямо. Глазки ядовитые шьют насквозь.
Скажет коротко цену и как глухой становится. Ругается мужик, тычет под нос Михаилу Антоновичу картошины с добрый кулак. А тот спиной к нему и руки за спину.
— Вези к Селиванову в Никульское.
— Так ведь та же цена у Селиванова...
Не ответит Михаил Антонович, — и сплюнет с досады мужик, начнет скидывать мешки с телеги. Не ехать же по такой дороге еще пять верст.
— Вот бы и сразу, — скажет Михаил Антонович...
Собирались Жильцовы приобрести у него старенький паровичок, собирались пустить свой заводик. А тут германская, а после нее революция и гражданская война. В один из дней этой гражданской войны явился в дом к ним, тогда еще агент упродкома, Афанасий Зародов. В черной солдатской гимнастерке, тупорылых — наверное, с убитого германца — сапогах, в суконной фуражке. Ходил по дому, по сараям, по амбарам — искал лишнюю картошку. Нашел ее в риге, за дровами, увез несколько мешков.
— Грабеж это, Афанасий, — смело сказал Ефрем. — Средь бела дня...
Не обиделся Афанасий, грозить трибуналом не стал. А пояснил терпеливо и спокойно:
— Продовольственная политика — не грабеж, а мероприятие, направленное на снабжение Красной Армии, для детей, для голодающих. Кругозор у тебя мал, Ефрем Жильцов.
— Чего ж революцию заваривать, если голодать пришлось? — выкрикнул Ефрем запальчиво.