— Убийцу семьи агронома, Пахомов, надо выявить и задержать. Знаю, что на тебе дело «ширмачей» Сибрикова и Зяблика. Подождут эти дела. Не принимаю во внимание твой резон, будто немало в розыске стало боевых агентов, вернувшихся с гражданской войны. У тебя опыт. Тебе и ехать на подмогу к уездным товарищам. Сам знаешь, что в Никульской волости нет уголовного стола. К тому же ты из деревни... В общем, тебе доверяю я это дело...
Зря, выходит, доверил... Рука Кости вскинулась, чтобы шлепнуть лениво бредущую лошадь, но лишь легла мягко на лопатку, ощутила жидкие мускулы, говорящие о старости животного, о том, что оно повидало на своем веку и трудные дороги, и погони по лесам и полям, и бескормицу. Погладил ее нежно, похлопал. Стрелка отозвалась благодарно коротким гортанным храпом. И тотчас же, как вспугнутая, поднялась с ледяного мыска, над увалом впереди стая чаек, грузно закачала точно намокшими крыльями. Лошадь приостановилась, кося янтарный глаз. Костя не понукал ее, в свисте ветра ему послышался шелест крыльев птиц. Почувствовал внезапно грусть от одиночества среди водного разлива, среда пустынных тихих лесов, лишь на миг разбуженных выстрелом. И подумалось: где-то стучит сейчас колесами та теплушка, в которой ехал в уезд с заданием от самого начальника угрозыска. Кто-то готовится спать на железной койке в уездном милицейском общежитии, где ночевал он прошлую ночь. Едет ли, поставлена ли в сарай почтовая телега, на которой качался пятьдесят с лишним верст в волостное село Никульское. Тихо, поди-ка, стало в Никульской волостной милиции. Утром там что ярмарка: делили волостные милиционеры чугунки да сковороды между собой. А с ними начальник волостной районной команды милиции Колоколов Федор Кузьмич, настоящий хозяин этой вот Стрелки. Ну, что ж, у волостных семьи, запашка, хозяйство... Вот агроному из совхоза ничего не надо. Ни сковородок, ни чугунков. Потому что нет в живых жены, нет сына, которому на пасху тринадцать бы полных лет...
Припомнился высокий человек с седеющими висками, агроном Фомичев. Сидел в конторе за столом, на котором горой связки книг, и тер синие, как у утопленника, щеки ладонями, сдерживая слезы. Не говорил, а шептал бессвязно:
— Колька картошку чистил... Упал без слова. Жена сначала ранена была в спину. Очнулась от боли, не в себе, криком стала просить, чтоб ее этот изверг пристрелил.... Пристрелил... одной рукой... Потом портного... За меня портного принял. В очках тоже был он... Лежал у дивана, а из-под ног лужа крови... Прибежал я с завода на выстрелы. А он исчез уже... Только девица на диване. Наниматься пришла в совхоз, она и поведала все.
И шепотом, также свистящим, умоляюще глядя сквозь запыленные стекла очков:
— Найдите его, товарищ агент... Найдите... и мне для приговора... Найдите...
Костя не ответил ему на это, а только спросил:
— Куда мог сбежать Симка?
Агроном как-то сразу стих, снял очки, протер:
— Говорят, возле усадьбы Мышкова видели человека в черном. Может, это и есть он...
Фомичев проводил его до околицы, показал дорогу к усадьбе Мышковых. И едва Костя отъехал, за пригорком, вдали, заметил сизый дымок сушилки...
Теперь Костя вспомнил, как он повернул к сушилке, вошел в нее осторожно, с оружием наготове, и обнаружил старика-нищего возле горящих в топке дров. Большая голова под драным малахаем, лицо в пенной бороде. На нем подпоясанный красным брючным гашником армяк, сапоги. На костлявой груди под армяком словно прирос тяжелый серебряный крест. Как не сняли с него этот дорогой крест на дорогах, полных бандитского и уголовного сброда? Цедил сквозь зубы о том, что ноют у него ноги в валяных сапогах, намокающих часто, что много бродит по монастырям да церквам, по ярмонкам да гульбищам за куском хлеба, за глотком воды. И что продувает его сквозь армяк, и шапка, с какого-то старца, изношенная, не греет. А еще, что из голодного он края, из соленых степей, зовут дедом Федотом. Добро будто бы сгорело в огне, подался сюда к родичам, а родичи рассыпались в такое смутное время по разным сторонам, не сыщешь. И один путь у старика — на вечный покой.
Слушал старика, и, наконец, стала рождаться тревога. Чутьем уловил, что он не один был здесь. Чутье это пришло к нему за годы работы в угрозыске, там, в притонах и «шалманах», среди шпаны толкучего рынка, на допросах.
Нет, старик ничем не выдал того, другого человека. Лениво жевал хлеб, шаркал ногами. И следов не было: окурков ли, подошвы сапога, обрывка бумаги, клочка материи. Но что-то заставляло думать, подозревать. И он спросил: