В окно были видны кусты, парк, спускающийся от стены дома к оврагам, — в нем росли кряжистые дубы. Тонкие березки сиротливо жались на полянах. Солнце совсем зашло, но еще брезжили слабо лучи, и лучи эти, мешаясь с сучьями деревьев, заставляли думать, что идет над садом пепельного цвета мелкий снег.
К углу дома привалилась длинная деревянная конюшня. Крыша ее из красной черепицы была разбита, зияла дырами. Точно отсюда, из этой светелки, кто-то в свое время сваливал на крышу огромные булыжники.
— Двадцать восемь будет на Ильин день, — послышалось снизу. — Он у нас с восемьдесят третьего. В Саратове урожденный, проездом я ехала с Михаилом Антоновичем — ну, супругом-то...
— И где он, вы не знаете? — прервал он ее торопливый говорок, спускаясь по лесенке. Старуха помолчала, уже в спину Косте торопливо заговорила: — Старший-то у нас в Японии помер. Воевал с ними, с япошками-то, поранило его, а потом взяли в плен. Там вот и похоронен... на чужой земле...
— А в доме этом кто жил прежде?
Старуха опять помолчала, словно вспоминала о тех людях, которые топили здесь печи, спали в кроватях, выходили задать овса лошадям в конюшне под красной черепицей, пилили, кололи дрова топором, тем самым, что лежал в сенях на скамье.
— Внизу-то магазея была. Семена ссыпали, картошку хранили, бакалею. А в комнатах сезонные рабочие жили. Нанимал их хозяин-то мой: то весной ораньщиков, то косцов летом. А осенью баб да девок картошку ковырять. Рабочие с завода жили тоже здесь. Народу было немало. Кормить приходилось — наш харч-то шел к столу. Да и приглядывать... Мало ли... В сезонные-то больше пьяницы рядились, да бродяги, да беспачпортные. Вот Сима их в порядке держал, следил строго. А сам светелку занимал... Ту, что вы глядели...
— Вы знаете, что он в банде Осы и что числится в списках Центророзыска как контрреволюционер и убийца? — оборвал он поток ее ласковых слов.
Глазки ее вильнули под веки. Она вытерла губы пальцами, оглянулась на дверь комнаты.
— Откуда нам все знать... Люди старые. Ни газет, ни книг не читаем.
— Родня какая есть у Симки?
Она почему-то засмеялась, и щеки тотчас же — как кто-то мазнул кистью, намоченной в краске — порозовели снова.
— Один он как перст. Мать была полудурочка. Нищенка... Опоили ее андроновские мужики ради смеха, а она и захлебнулась этим вином. Нашли в поле, в хлебах. Сумку свою с корками зубами держала. Да так крепко, что и не разнять было. А рядом Симка сидел... Пятилетний он был. Вот его Михаил-то — ну, супруг мой — по жалости и взял в людскую. На общих харчах и рос... Как родной он нам был. Всегда поклонится, как войдет в дом-то. Перед образами стоял истово...
— И вы, значит, для него как родные?
— Как же, как же, — затараторила старуха, подняв на него слезящиеся глаза. Он посмотрел на нее со злостью. Но злость эта быстро угасла.
Он вернулся в переднюю комнату. Лиза стояла возле окна. Руки ее были сложены на груди, и, казалось, вся она поглощена сумерками, ложившимися на овраги, края которых еще четко обозначались оледенелым снегом; или же она молилась.
— Вы тоже не знаете, где ваш муж, гражданка Мышкова? — спросил, останавливаясь посреди комнаты. Она покачала головой. Тогда он тут же задал другой вопрос: — А Симку Будынина видели?
Теперь она оглянулась — в больших глазах испуг и раздражение. Вот они даже сжались. Кулачки поднялись к плечам, как будто она хотела броситься к агенту из губрозыска и колотить его по острым скулам худого мальчишечьего лица.
— Ваши сослуживцы из Никульского, а может, из уезда, спрашивали не один раз про Симку. И обыскивали. И протоколы составляли. Чего же еще спрашивать? Сколько можно?
— И все же...
Он смутился неожиданно для себя. И это он-то, считающийся опытным агентом губернского уголовного розыска, третий год состоящий на службе.
— Юридические законы, гражданка Мышкова, — стараясь, чтобы голос был тверд и груб, добавил он. — Надо — десять раз спросим.
— Был Симка один раз. С час побыл и ушел.
— До убийства в совхозе или после?
— Ах, господи! — воскликнула она и закрыла лицо руками. Сквозь ладони донеслись глухие слова:
— До убийства был. Пил чай, как обычный человек. И даже еще на баяне поиграл — там, в светелке. Любит, оказывается, музыку. Знает даже, что были Чайковский и Моцарт, и что Бетховен...