— Вот матка узнает, какая ты здесь, с бандитами — то-то ей радости будет.
Олька не поняла смысла его слов, спросила вдруг, с какой-то мольбой глядя в лицо:
— А если поймаете сына игумновского попа, что сделаете с ним?
— Под суд отдадим, а там ему расстрел — самое меньшее, девка, за такую жизнь, — ответил сурово Колоколов. — Да и саму-то под суд надо. Судить и пороть чересседельником.
— Так ему и надо! — не обратив внимания на последние слова начальника волостной милиции, закричала Олька и погрозила кулаком.
Куда побежали бандиты, она не видела.
— Как выстрелили, так я и обмерла, и глаза закрыла, и уши заткнула, — пояснила и опять заплакала. Тут же успокоилась, стала рассказывать о Срубове, который собирался венчаться с ней, а потом ушел, оставив ее одну с этими бандитами.
Вьюшкин и Башкиров привели хозяина сторожки Акима, с топором в руке. К ногам его, потявкивая, жалась собака.
— Я сам вышел, — объявил он, покачиваясь. — Не имею вины за собой. Что были они у меня — каюсь; а помалкивал — иначе они меня бы пилой распилили или топором тяпнули. Один в лесу, защитить некому.
Он повертел в руке топор с налипшими на лезвие кусками глины, как будто собрался очищать его. Зародов отобрал у него топор, спросил:
— Куда подевались остальные?
Лесник махнул рукой на кусты, уходящие вниз от сторожки, по мшистым буграм.
— Им не уйти далеко. Буреломы, а за буреломами овраги. Разлились они страсть как! На лодке не переберешься, не то что вплавь. Так что рядом будут мотаться.
И торопливо уже, теребя бороду пальцами, заглядывая в глаза Зародову:
— Я же старый социал-революционер, Афанасий Власьевич. Ты знаешь это. Я же из РСДРП, на каторге сидел за конфискацию оружия в имении графа Шереметьева.
— Тем хуже, — ответил Зародов, отворачиваясь. — Значит, ты предал РСДРП.
Он приказал милиционерам посадить лесника под стражу в его контору, а сам повел отряд дальше по кустам ивняка, осыпанным каплями воды, как инеем. Уже пробивалась трава, и сапоги, сминая ее, оставляли глубокие следы. Глухо гудели кроны сосен от ветра, поднявшегося вдруг. Трепетали нежные сережки осин, гибко раскачивались ветви черемухи, усеянные робкими почками.
Один раз Зародов оглянулся на Колоколова, идущего рядом с ним, сказал обеспокоенно:
— Неужто сбегут? Как ты думаешь, Федор?
— По делу — некуда бежать, — ответил начальник волостной милиции, оглядываясь по сторонам. — Тут не разбежишься — овраги да кусты.
И правда, в версте от сторожки они наткнулись на толстого мужчину в драном френче, большеголового, с ушами, что лопухи, с чирьями на отвислых щеках. Подняв багровые пухлые ладони над головой, толстяк смотрел напряженно. Животный страх прятался в его узких сальных глазках. Стал кричать на весь лес, не отводя глаз от нагана в руке Зародова:
— Я здесь случайно, с голоду забрел! Уверяю вас!
— Еще один случайный, — даже плюнул от злости Колоколов. — Кто такой?
— В губкоже я служил бухгалтером, — признался уже тихо и уныло толстяк и опустил руки. — Кожи и корье гнали не в ту сторону... Готов за это нести наказание, только не с бандитами. Прошу отправить меня в город.
— Отправим, — пообещал Колоколов. — Эй, Вьюшкин, — обратился он тут к милиционеру, — отведи его в сторожку. Пусть пока посидит.
— Меня даже избивали бандиты! — вспомнив, закричал толстяк. — Нос разбили.
— Считай, что счастливо отделался, — ответил ему на это Зародов. Добавил: — Пока.
Это «пока» точно стукнуло бухгалтера из губкожи, громко ахнув, он пошел впереди Вьюшкина, бормоча себе под нос какие-то слова вроде молитвы.
Остальные миновали овраги, наполненные водой настолько, что хоть на лодке переплывай их, и на первой же опушке за ними увидели блондина с пшеничными усами, в поддевке, кожаных сапогах. Он держал на вытянутых руках карабин. Сказал, дружелюбно улыбаясь:
— Добровольная сдача, Афанасий Власьевич и Федор Кузьмич. Попрошу учесть. У Ефрема я — всего ничего. Служил в Красной Армии. Воевал на белопольском фронте. Лично разговаривал с Буденным...