— Дался им этот кожушок! — так и заорал Костя. — Ну, ладно... Я этот человек из губернии. А дед Федот где?
То ли сама, или же телега качнула ее с силой — Груша откинулась, выпятив высокую грудь, выгнув тонкую шею. Разглядывала теперь его с любопытством и как-то изучающе:
— Ушел по этой дороге сразу же... На богомолье в Посад.
— Почему молчала? Растрясло, вот и заговорила?
Она потерла щеки, и лицо скривилось обидчиво. Он добавил уже мягче и извиняюще:
— Надо же нам все знать. Для того и едем... Дорога-то одна, значит, что в Посад, что в лесную сторожку?
— Сказали бы сразу, кто вы, сразу бы и ответила... Дорога за мостом вправо — в лесную сторожку, а влево — в монастырь. А еду я потому, что хочу на Ольку на эту поглядеть своими глазами да, может, и Василия увижу. А то увезут куда, и не встречу больше.
— И стала бы жить? — вырвалось у Кости. — Лишь бы, значит, пальцами не показывали соседи...
— Мне уже тридцать, — упрямо ответила Груша. Брови ее сдвинулись, и она опустила голову к коленям. Но когда распрямилась вновь, глаза были сухие. Только блестели нездоровым блеском и холодом. — Жила я в городе, в услужении у господ, и в посудомойках была, и официанткой на пароходах. Были ухажеры. Сулили всего. А вот как Вася — никто не обещал.
Костя и Санька молчали, слушая снова мечтательный голос. Осуждать было или не осуждать эту странную некрасивую женщину с плачущей улыбкой за то, что она хотела иметь свое семейное счастье, пусть и с бандитом? Не перебивали ее, только хмурились. И она, удивленная этим молчанием, разом прервала свой заунывный рассказ, вскинулась на Костю неласковыми глазами:
— А для чего вам дед Федот нужен? Чай, стар он?
— Много он ходит, — ответил Костя. — Так ноги его доведут, пожалуй, до Киева. Вооружен ли он?
Она пожала плечами:
— Откуда мне знать... Да и какое у старого человека оружие. Палка да холщовый мешок за плечами.
— Куда он с этим холщовым мешком? — задумчиво спросил сам себя Костя и обернулся к Саньке: — Его надо все же сейчас задержать. Некогда нам потому что за ним следить, а отпускать нельзя. Может, задание какое имеет... Ты пойдешь вперед, догонишь богомольцев, — приказал он. — Но не трогай пока его. Присмотрись к толпе. Кто знает, может, не один он, еще кто из банды идет рядом. А я догоню и сам уже буду вести разговор про арест. Понял?
Санька придержал лошадь, спрыгнул на дорогу. Затянув туже солдатский ремень на брюках, пошел вперед лошади, потом побежал, смешно размахивая руками.
2
Он выбежал к мосту, повисшему над водой наподобие паука с толстыми деревянными ногами. Луговина перед ним была затоплена искристой водой. Точно в ней метались растерянно тысячи пескарей, загнанных разгулявшейся стихией. По этой воде, по этой луговине шлепали богомольцы. Их было много: старухи в длинных платьях и черных платках, молодые бабы в цветастых полушалках, мужики в поддевках и белых рубахах, праздничных суконных картузах, старики — вроде как все с посошками.
Они шли через луговину, и бабы подбирали подолы юбок, а мужики подхватывали на руки ребят. На мосту поблескивали бревешки, гладко оструганные топорами. Слышался постук, мост скрипел, казалось, с трудом сдерживал деревянной грудью мутную тяжесть реки.
Мимо неслись куски льда, куст малины, поболтался на волнах вроде «ваньки-встаньки», вынырнул бочонок, целивший в берега днищем. Богомольцы уже тянули руки к перилам. Они смотрели на реку сверху и о чем-то переговаривались.
Санька тоже ступил на эти скользкие бревешки, их стукоток заставил людей поворачивать головы в его сторону.
Длинный высокий старик в армяке и сапогах, темных от воды и грязи, говорил громко и кому — непонятно:
— Курицам дано летать от страха. Вот и я летаю от страха, чтобы подальше от глаз нечестивцев и нехристей, а поближе к господу богу... Уж господа бога-то новая власть не отберет, не посмеет. Рад я этому, утешаюсь смиренно и хожу от церкви к церкви, от иконы к иконе. Вымаливаю наказание обидчикам громом на их головы или мором... И вас зову молить о том же...
Он обернулся, и Санька увидел глаза под мохнатыми бровями, сжатые, смотрящие люто. Нет, это был не смиренный богомолец, а хозяин, привыкший приказывать. И потому Санька на миг растерялся даже.
— Эге, — несмело проговорил он, поравнявшись со старцем и вытирая пот рукавом. — Постой-ка меня, дед Федот... Вот ты-то мне и нужен.
— Это зачем я тебе спонадобился, парнишка? — спокойно спросил дед Федот, не задерживая шаг, а мерно стукая посошком по бревнам, идя вслед за богомольцами на другой берег.