Последним в этом списке значился Эрик Фостер…
При мысли о наемнике Дмитрий невольно нахмурился, чувствуя, что ему все сложнее подавлять в себе желание — прибить его к чертовой матери. На Золотом Континенте в обличье человека он вряд ли будет по—настоящему полезен. А то и вовсе — может сыграть против в самый решающий момент. Держать его под внушением — тоже сомнительный вариант. Удерживать концентрацию на Фостере постоянно Дима бы не смог.
«Но можно заставить его сделать инъекцию уже на Золотом Континенте», — в этот момент Дмитрий остановил взгляд на Фостере, который сейчас донимал Гаврилова очередной изуродованной пословицей. Сегодня наемник выглядел особенно веселым: он знал тайну, которая позволяла ему держать Лескова за горло и поворачивать его голову в нужном направлении. Однако, почувствовав, что Дмитрий смотрит на него, Фостер моментально перестал улыбаться. Его глаза встретились с глазами Барона, словно он почуял какую—то опасность. Казалось, даже его лицо заострилось, теряя свою прежнюю привлекательность.
— А эти зажратые ублюдки. Представляю, какой они нежданчик словили, когда еще и в Москве кайрамы нарисовались! — громкий голос Георгия, раздавшийся рядом, заставил наемника отвлечься. — Отвечаю, мордасы их реально на километр вытянулись, можно, как ковер, скатывать! Небось таких кирпичей навалили, на вторую китайскую стену хватит!
— В каком смысле «кирпичи»? — поинтересовался Эрик, на что Георгий снисходительно проворчал:
— Те самые кирпичи, кирпичные! Которые все они наваливают, когда прижмет! Думали, что они нас нагнут? Это мы их нагнули, мудаков недобитых! Я сейчас реально жалею, что сам не кайрам. Прикиньте, я бы тоже кайрамом был? Без базара бы со всеми на Сидней двинул. Лично бы нашел Киву и дольками бы покрошил, гада. Как киви. Вот мудак отгламуреный! Киви ему не понравились! Упырь трансильванский!
— Этот, как ты выразился, упырь оставил нам лекарство, — неожиданно для себя произнес Дмитрий. Голоса за столом моментально утихли, и взгляды всех присутствующих остановились на Лескове.
— Наверняка, он руководствовался исключительно собственными интересами, — хмуро произнесла Оксана. — Например, боялся, что однажды ситуация в мире может сложиться в пользу выживших. И тогда за свою «добродетель» он автоматически получит помилование.
«Если бы он не отдал мне лекарство и не посоветовал найти Вайнштейна, выживших в России могло и не быть», — подумал Дмитрий, однако озвучивать свои мысли не стал. Он уже сбился со счету, сколько раз задавал себе вопрос, почему Бранн отдал ему лекарство. То, что этот румын мог по—человечески привязаться к своему протеже, казалось каким—то нелепым, если не сказать — наивным. Киву не относился к тем, кто нуждался в друзьях или близких. Женщины были для него скорее способом приятно провести время, мужчины — выгодной сделкой.
Да и к самому Диме он довольно долго относился, как к шестерке, которая по свистку должна была явиться на работу, заглянуть кому—то в глаза и поскорее убраться. Но после своего внезапного «исцеления», Бранн стал относиться к нему добрее. Да, он был придирчивым, язвительным и до отвращения высокомерным. Он постоянно поучал Лескова, отчитывал его за малейшие промахи, но по—своему заботился о нем. Когда Дима «слетел с катушек», увлекшись тусовками, приправленными кокаином, Бранн злился так, словно тот был его сыном. Они ругались до тех пор, пока Киву раздраженно не заявил:
— Если в ближайшее время по новостям покажут несколько трупов, сплошь набитых кокаином, знайте, что они будут на вашей совести.
Сейчас Дмитрию вспоминалось то время, как нечто призрачное и давно погребенное под руинами войны. Да и было ли оно вообще, это самое мирное время? Действительно ли у него была своя нефтяная компания и дом на берегу озера? Действительно ли он учился на инженера и жил в обшарпанной съемной квартире вместе с Генкой? И, главное, существовал ли тот детский дом, огороженный бесконечной зеленой сеткой?
Всё это казалось таким далеким, что любая попытка шагнуть назад в прошлое заканчивалась зияющим обрывом. И таким же представлялось Дмитрию будущее. Он словно замер посреди болота, на одной единственной, более—менее стабильной кочке и теперь должен был заставить себя шагнуть дальше.