Резко поднявшись с места, Дмитрий поспешил открыть дверь незванному гостю.
— Что случилось? — спросил он, увидев на пороге Фостера. И, наверное, впервые отсутствие ухмылки на губах наемника, насторожило его еще больше, чем если бы тот «скалился».
— У вас проблемы, — сухо произнес американец. — Сейчас рассказать или сами посмотрите?
— И то, и другое…
— Тогда идемте в бывший жилой сектор. Если, конечно, осмелитесь… На вашем месте я бы предпочел закрыться в кабинете и подождать, пока они остынут…
— Кто «они»? — не выдержал Дмитрий, следуя за Фостером.
— Люди. Те самые, ради которых вы постоянно подставляете свою шею, — губы Эрика искривила презрительная усмешка. — По—моему, сегодня вы в который раз сместили меня с трона самого ненавистного обитателя этой станции… Или хотя бы заставили меня подвинуться: я убил Ермакоу—старшего. Вы — Гаврилоу.
— Что? — Дмитрий замер на месте, недоверчиво глядя на наемника.
— Не своими руками, конечно, — поспешил исправиться Фостер. — Но, если бы не ваш с ним конфликт, Одноглазый не пошел бы в бывший жилой сектор, чтобы уколоться «эпинефрином».
Услышав эти слова, Лесков заметно побледнел.
— Он — сам идиот, — продолжил Фостер, игнорируя состояние своего собеседника. — Однако люди считают, что именно вы его подтолкнули с «самоубийству». А то и вовсе внушили ему свою волю…
— Я ничего не внушал, — еле слышно произнес Лесков. Он был настолько потрясен услышанным, что сумел среагировать лишь на прямое обвинение. Хотя и понимал, что эти слова его не оправдывали. Своими неосторожными фразами он невольно убил невинного человека, и эта смерть станет еще одним пятном на его совести.
— Да вам и не нужно ничего внушать, — усмехнулся Эрик. — Если бы я разделял ценности Гаврилоу, то, наверное, тоже бросился бы доказывать, какой я бесстрашный. Но, к счастью, Господь все же наделил меня таким редким для человека органом, как мозг.
— А Вайнштейн, он…
— Он уже там. Его, как изобретателя великого и ужасного «эпинефрина» позвали в первую очередь. А вот вас звать не стали…
— И… И что он сказал? — Лесков пропустил последнее высказывание Фостера мимо ушей. Теперь Дмитрий невольно ускорил шаг, желая поскорее добраться до бывшего жилого сектора. — Он знает, почему Руслан… Почему такая реакция на сыворотку?
— Ну, насколько я понял, — Фостер пожал плечами, — дело в слабой крови.
— Что это значит? Какой—то «паразит»?
— Да нет, не «паразит». Всё куда более прозаично. Похоже, что у нашего одноглазого друга кайрамом был даже не отец, а дед или скорее — прадед. В общем, как говорите вы, русские, семь киселей на воде. Отсюда и слабая кровь, и отсутствие энергетики «полукровки». С тем же успехом можно было колоть «эпинефрином» человека.
— Но у него ведь была чешуя.
— Чешуя — это защитная реакция организма, но она не является показателем чистоты крови. Взять, например, женщин—полукровок. У них и вовсе нет никакой чешуи, но разве кто—то может назвать мелкую Бехтереу или нашу Медузу Горгону слабой?
Дальнейший путь до заброшенного жилого сектора пролетел для Дмитрия, как тумане. Известие о смерти Руслана стало для него очередным ударом, болезненным и жестоким. Неосторожная фраза, брошенная на эмоциях, оказалась роковой…
До них уже начали доноситься голоса собравшихся у тела Гаврилова, но, к удивлению Фостера, Лесков даже не замедлил шага. Дима как будто и не слышал предупреждения, что местные винят в смерти Одноглазого именно его. Сейчас Дмитрий находился в таком состоянии, что ему было плевать, как его появление воспримут люди. Жгучее чувство вины вернулось в новом обличье, и оно было таким сильным, что затмевало любые другие эмоции.
— Он здесь… Он пришел…, — доносилось отовсюду. Присутствующие начали медленно расступаться, не сводя укоризненного взгляда со своего «лидера».
— Что же ты делаешь—то?
— Убийца…
Последнее слово было произнесено тихо, почти шепотом, однако именно оно подействовало на Дмитрия, словно удар хлыста. Его глаза окрасились медным, как бывало всегда, когда он нервничал. Сердце забилось чаще.
Когда он добрался до центра, то тело Руслана как раз укладывали на носилки. Рядом стоял бледный, как полотно, Вайнштейн, который, казалось, пребывал в таком шоке, что даже не заметил, как люди начали расступаться. Он не сводил взгляда с лица молодого парня, чья жизнь только что прервалась из—за его препарата. Руслан выглядел так, словно он спит, однако под веком уцелевший глаз парня был полностью окрашен кровью.