— Берегись! — крикнул я и бросился на Веронику, опрокидывая её на землю.
Взрыв раздался где-то сбоку и в тот же миг на меня обрушились темнота, пустота и холод...
...Когда я открыл глаза, то первое, что увидел, было плоское брюхо вертолёта, заслоняющее мне синее июньское небо. На вертолётном брюхе отчётливо читалась белая вытянутая звезда. Звезда Надежды, звезда Спасения...
...И снова пришла темнота. Но теперь её наполнили вспышки, калейдоскоп лиц и звуки...
— Очухался, — услышал я голос, раздавшийся совсем близко и снова открыл глаза.
Знакомое лицо. Насмешливые глаза. Шрам на щеке. Шатохин! Майор Шатохин. Всё-таки успели.
Я приподнял голову, пытаясь найти взглядом Веронику, но небо и земля закрутились перед моими глазами, и я снова рухнул на землю.
— Лежи, лежи, — похлопал меня по плечу майор. — Я тебе промедол вколол. Сейчас будет полегче.
— Вероника, — прошептал я, едва разомкнув губы.
— Девчонка цела, — заверил меня Шатохин. — А вот собачку вашу осколками посекло.
— Фелан! — мысленно вскричал я. — Ты жив, дружище?!
— Жив, — отозвался волк. — Я убил плохого человека и побежал к тебе. Меня чем-то ударили. Ничего не помню. Кровь. Много крови. Совсем не могу идти. Аномальщик, догони и убей очень плохого человека. Убей чёрта, — немного помедлив, уточнил волк.
Шатохин оказался прав. Через пару минут, когда лекарство наконец подействовало, я всё-таки приподнял голову и увидел седевшую на куче опилок Веронику. На её коленях лежала перебинтованная голова Фелана. Девушка гладила израненного волка и по её щекам текли слёзы.
— А где Донован? — вялым непослушным голосом спросил я.
— Ушёл, паскуда, — весело заявил Шатохин. — Ничего, долго он не побегает. Из его команды мы взяли одного трёхсотого и обнаружили трёх жмуров. Это ты с ними так сурово поздоровался? Жуткая картина. Кровищи точно на бойне.
— Его надо остановить, майор, — собрав все силы, воззвал я. — У него контейнер с пыльцой.
— Что за пыльца?
— Долго рассказывать, майор. Похуже ядерной бомбы.
Шатохин присвистнул.
— Яковлев, Доронин, — крикнул майор в сторону стоявших неподалёку бойцов. — Остаётесь с раненым. Остальные — на борт!
— Ну что, господин аномальщик, — подмигнул мне Шатохин. — Снова спасаем мир?!
Я вяло кивнул.
Через минуту вертолёт с белой звездой с чудовищным воем и свистом взмыл в небесную синеву.
Пошатываясь от слабости, я кое-как встал и подошёл к Веронике.
— Он умрёт? — спросила она, поправляя бинт на голове волка.
— Нет, — сказал я как можно увереннее. — Мы ещё побегаем с ним по травке.
— Ты был прав, аномальщик, — услышал я в голове голос Фелана, — эта женщина настоящий дружище, хоть она в меня и стреляла. Она твоя самка?
— Да, — утвердительно ответил я на странный вопрос.
— Не знал, что самка может быть дружище, — проворчал Фелан.
— Иногда, может, — заверил я.
Монах — Пилигриму
Группой «Альфа» блокирована взлётная площадка и все, находящиеся на ней. После требования освободить заложников и сложить оружие, боевики открыли огонь. Один из заложников получил ранения, несовместимые с жизнью. Ответным огнём ликвидированы два боевика. Ещё двое и экипаж вертолёта были взяты бойцами группы. Личность погибшего выясняется.
Глава 26 Погоня за чёртом
Голова раскалывалась и гудела. Саднила и ныла спина, левую ногу невозможно было повернуть без боли. Всё это многообразие ощущений пришло ко мне, когда вколотые в меня кубики промедола исчерпали свои целительные возможности.
Боец, оставленный Шатохиным врачевать мои раны, поцокал языком, осмотрев мне спину.
— Вы в рубашке родились, товарищ, — резюмировал он. — Шесть осколочных и все по касательной. Седьмой осколок у вас в левой ноге. Тоже, неглубоко. Голова болит?
Я вяло кивнул.
— Это от контузии, — пояснил боец. — Вам бы в госпиталь поскорей. Вон, сколько кровищи натекло.
— Ничего, потерплю, — заявил я, разглядывая забинтованную ногу и лужу натёкшей из меня крови.
Вероника смотрела то на меня, то на Фелана тоскливым взглядом. Оба мы: и волк и я были сейчас не в лучшей форме.
— Сергей! — услышал я в голове голос профессора и содрогнулся. — Слушай меня и не перебивай.
Голос был тусклый, едва различимый, но узнаваемый. Да и кто, собственно, кроме Полянского, мог бы обратиться ко мне подобным манером?!