— Товарищ Антон, здравствуйте! От всего сердца с праздником! Я каждый год праздную ваш Октябрь, и это всегда как рождение большой правды века. Буду смотреть парад с Красной площади. Я все парады из Москвы смотрю, когда есть возможность.
— Спасибо, Отто. Что у вас нового?
— Что может быть нового у шестидесятилетнего старика?,
— Не прибедняйтесь.
Трубка молчала несколько секунд, затем Корнов сказал:
— Впрочем, у меня действительно есть одна новость, товарищ Баталов. Помните, вы меня спрашивали о судьбе нашего особого отряда асов? Они мне опять прислали письмо.
— Кто-кто?
— Эти девять, оставшихся в живых.
— И опять угрожают?
— Нет, нет, на этот раз тон очень миролюбивый. Приглашают на годовщину создания отряда в Мюнхен. Как вы думаете, товарищ Антон?
Комок жалости, и тревоги, и внезапного ощущения надвигающейся беды подступил к горлу Баталова.
— Дорогой Отто, откажитесь от этого приглашения! Боюсь, что это провокация.
— К сожалению, уже поздно, — донесся не очень веселый голос, — корабли сожжены. Придется ехать.
— Отмените свое решение, Отто,— заволновался генерал, — я вам очень и очень не советую ехать в этот бедлам.
Трубка молчала и после большой паузы деланно веселым голосом повторила:
— Уже поздно. И потом, вы знаете, я не умею менять своих решений. Тем более что мне очень надо сказать этим типам несколько слов на вашем родном языке.
— И все-таки я не советую, — мрачно заключил Баталов. — Ну а уж если обстоятельства побуждают, то ни пуха вам ни пера, товарищ Отто!
Через несколько дней вечером ему позвонила взволнованная Хильда Маер и заговорила по-немецки так быстро, что Антон Федосеевич вынужден был попросить ее повторить все сначала.
— Необыкновенная новость. Ваш фронтовой знакомец бывший барон фон Корнов наделал большой переполох. Его пригласили на большое сборище неофашистов и им сочувствующих. Прием происходил в огромном пивном баре. Туда понаехало много представителей иностранных газет, радиокомпаний и телевизионных студий. Председатель, предоставляя слово, говорил о Корнове, что он был подлинным солдатом великой Германии, наследником славного рода, непобежденным рыцарем, неподкупной совестью всей особой группы асов. А Отто вышел и заявил, что самыми мрачными годами своей жизни считает те, когда носил фашистский мундир, что он люто теперь ненавидит свастику и радуется тому, что ни в одной стране она никогда не станет государственным знаком. Начало его короткой речи было выслушано при гробовом молчании, а потом ветераны заорали, затопали ногами, засвистели.Но он их перекричал и заявил под занавес: «Будьте вы прокляты, фашистские подонки!» — и еще прибавил несколько таких крепких слов на русском языке, которые ни по радио, ни по телевидению передавать было невозможно.
— Его не побили? — рассмеялся Баталов.
— Нет. Он успел уйти и скрыться на такси. Вот все, что хотела я вам рассказать. Гутен нахт, геноссе Баталов.
Антон Федосеевич положил на рычаг отговорившую трубку и глазами столкнулся с фотографией аса. Стоя у самолета, барон весело подмигивал ему. Антон Федосеевич похлопал себя по крепкой шее.
— Ну и ну, — сказал он так, словно живой Отто Корнов стоял где-то рядом.
Но прошло три дня, и та же Хильда позвонила в одиннадцатом часу ночи, горестным голосом сообщила:
— В завтрашних газетах будет небольшая информация. В товарища Отто Корнова стреляли. Он тяжело ранен.
— Фрау Хильда! — закричал потрясенный Баталов. —Где он? Я сейчас же к нему поеду.
— О нет, — вздохнул по телефону далекий женский голос.— К товарищу Отто сейчас нельзя. Ему сделали очень тяжелую операцию. Он еще в плохой памяти. Врачи никого не допускают.
— Так я и знал, что этим окончится, — с горечью и досадой произнес генерал Баталов.
— Вот и вся история барона фон Корнова,— закончил свой рассказ Аркадий.— Теперь, Андрюша, ты должен понимать, почему отец никогда не расстанется с этими фотографиями.
— Да, понимаю. — Андрей Беломестнов так и сидел в кровати, обняв мускулистыми руками колени. На всем протяжении длинного рассказа он не изменил этого положения.
Люстра продолжала гореть под потолком, но свет ее начинал постепенно выцветать, потому что ночная мгла сильно поредела. В распахнутое окно врывался освежающий запах сирени, на немецкой земле уже пропели третьи петухи, и над островерхой крышей соседнего дома, покрытой широко распространенной здесь красной черепицей, небо откровенно зарозовело.