— Черт побери! Старик Беломестнов все-таки разбирается в людях. Я этого парня еще под Москвой приметил, после той нашумевшей истории с фашистским асом. Как он его срубил! И это на маломаневренном «иле», не предназначенном для воздушного боя. Нет, не тот у него характер, чтобы в штурмовой авиации служить. Антошка от роду истребитель.
Беломестнов не дошел до Берлина. Он был сбит за Одером, в районе Зееловских высот, незадолго до большого наступления и погиб на глазах у Баталова, летавшего с ним в одной группе на боевое задание. Сам же Антон Федосеевич вскоре после войны в должности командира полка был отправлен на учебу в академию. Он успел уложить два десятка вражеских машин, получил звание Героя Советского Союза.
...Снова наполнилось сердце тупой болью, и показалось, будто теперь у него внутри чугунный утюг и что давит он вниз острым своим концом так, что дыхание от этого спирает, а боль толчками отдается в спине. Грустными, широко раскрытыми глазами смотрел командующий в глаза портрету.
— Вот видишь, Анна, и мне нелегко на этом свете вертеться...
Боль постепенно прошла, и Антон Федосеевич, шумно вздохнув, повернулся на бок и опять стал думать о своей первой и единственной жене. Теперь вспоминалось другое, горькое и неотвратимое — ее болезнь.
Анна заболела, когда он окончил уже последний курс академии и готовился к выпускным экзаменам. Их первенцу Аркашке шел всего третий год. Они его ждали с огромным волнением, и после благополучных родов Баталов буквально не знал, куда деваться от счастья. Он сам стирал пеленки, нагревал до нужной температуры воду и растирал мягкой ноздреватой губкой розовое тельце орущего малыша, а потом не спускал его с рук. Научившись делать первые шаги, Аркашка безжалостно топтал пухлыми ножками чертежи и бумаги на его письменном столе, а сияющая мать наблюдала за ними из какого-нибудь угла единственной тесной комнатки, отведенной слушателю академии подполковнику Баталову в жилом городке, и притворно ворчала:
— Смотри, Антон, добалуешь. Вырастет — на всю жизнь сядет на шею.
— Ничего, — сверкая белыми зубами, говорил Баталов, — у меня шея крепкая — выдержит.
Потом пришло это... Анна стала бледнеть и чахнуть. Она жаловалась на отвращение к пище и боли в желудке. Веселую улыбку будто порыв ветра смел с ее лица, губы побелели, выцвели. Остро выдались скулы, обтянутые пожелтевшей, как пергамент, кожей. Он повел ее в поликлинику и после первого беглого обследования получил невразумительный ответ от главного врача.
— Похоже на язву. — Седой полковник развел руками и, вздохнув, закончил: — Однако надо продолжить наблюдения. Плохо, что она потеряла так много в весе, и это за такой короткий срок.
Анна ждала его за дверью уже одетая, молчаливая и суровая оттого, что ее мучила неизвестность.
— Ну что? Объяснились?
Антон хмуро махнул рукой.
— Да что знают медики? Тремя вещами они могут пользоваться с полной уверенностью: скальпелем, градусником и клизмой, а в остальном человеческий организм для них вещь в себе, как говорил старик Кант.
— В этом ты прав, — чуть улыбнувшись, сказала Анна. — Уж больно вечер хорош. Давай чуточку посидим на скамейке.
Начиналась осень. С легким шелестом падали на' желтую скамейку лапчатые листья клена, шелестели под ветром. Холодной была голубизна октябрьского неба. В хрупком воздухе басовито прогудела электричка, уходившая на Москву. Целая группа слушателей в новых плащах и авиационных фуражках обогнала их. Анна глазами указала на скамейку, и они сели. Ее знобило. Прижавшись к твердому плечу мужа, она долго смотрела вдаль припухшими зелеными глазами, потом подняла с земли сухой желтый лист с фиолетовыми прожилками.
— Мертвый.
— Весной на его месте зашумит живой, — тихо возразил Баталов.
Она как-то серьезно посмотрела на него. Никакого страха не было у нее в глазах, одна тоска.
.— Антоша... я не доживу до весны.
— Анна, да как ты смеешь! — в бешенстве закричал он.— И мысли такие выкинь из головы! Я тебя ко всем академикам медицины повезу, любые лекарства достану, самые новейшие.