— Антоша, — тихо вздохнула Анна, — академики не помогут. Это неизлечимо. У меня на руках точно так заболела мать, а потом отец. Это рак, Антоша.
Через месяц Анна уже не могла вставать. Она лежала в постели, страшно изменившаяся, с высохшими руками и ногами, охваченная острыми болями, сжигаемая высокой температурой. Лицо ее покрылось глубокими складками, по-старушечьи дряблой стала кожа на шее, и только глаза, страдающие, воспаленные, оставались прежними. Баталов привозил домой лучших московских специалистов, но все они покидали его жилище, беспомощно разводя руками:
— Мы только врачи, а не боги.
— Знаю, — мрачно обрывал Баталов, а про себя еще более жестко думал: «Грош цена всей вашей онкологии, если Анку мою на ноги поставить не можете».
Стараясь ее ободрить, он склонялся к самому изголовью и шептал в пылающее лицо:
— Слышь, Анна. Тут, говорят, какой-то новый препарат появился. То ли швейцарский, то ли американский. Может, попробовать?
— Спасибо тебе, — качала она головой. — Какой ты у меня хороший, ты бы все для меня сделал, если бы мог. Весь бы земной шар перевернул и точки опоры не стал бы искать, как тот греческий мудрец.
— Анка,— глотая подступающую горечь, предлагал ей Баталов. — Может, тебя лучше в больницу поместить? В самую хорошую. Добьюсь отдельной палаты. Уход будет идеальный, не то что я тут с тобою...
Она смотрела на него умоляющими глазами и говорила:
— Антоша, если я вам с Аркашкой не противна, оставь меня здесь. До самого последнего моего часа оставь.
И он покорно кивал головой. Иногда он помогал Анне одеться в яркую шелковую пижаму и по ее просьбе на руках подносил к широкому окну, выходившему на главную улицу академического городка. На деревьях, аллеях и скамейках лежал тонкий слой нежного, только что выпавшего снега.
— Какой он пушистый, — удивленно говорила Анна,
— Да, — машинально подтверждал Баталов, думая о том, что она сейчас ничего не весит.
— Антоша, ты помнишь, такой снег лежал под Киевом в январе сорок четвертого, когда фашисты из-под Житомира в контрнаступление пытались переходить? Помнишь, ты водил группу бить по автоколоннам? Мы тогда шли на бреющем, и я тебе по СПУ прокричала: «Антоша, снег-то какой пушистый!», а ты не разобрал и мне в ответ: «Что? «Мессеры»?» А я тебе опять: «Снег под нами какой чистый!», а ты мне: «Чудачка, следи за воздухом и не отвлекай!» Глупый! Никакой в тебе поэзии не было. — Она прижалась горячими губами к его уху и слабо поцеловала. — Прости, Антошка... до конца я буду тебя любить. И если бы был тот свет, то и там тоже.
— Спасибо, Анка, но я тебя еще сильнее.
— И такую уродину?
— Какая же ты уродина? Твою душу никакая злая болезнь замутить не может.
— Положи меня, я устала, — глухо обратилась к нему Анна. — Слушай, Антоша, это уже наступит скоро. Но я этого ни капельки не боюсь. Я же была и под зенитками, и от «мессеров» отбивалась. И ты меня кое-чему научил. А это — словно в боевой вылет идти, из которого не вернешься. — Она с тоскою обвела глазами пузырьки и ампулы на придвинутом стуле, шприц, приготовленный для укола. Когда у нее появлялись сильные боли, Баталов делал уколы, и Анна немедленно проваливалась в сон. — Смерть, она глупая, — продолжала Анна рассуждать слабым голосом. — Она думает, что все отнимает у человека, а на самом деле бессильна. Разве может она отнять воспоминания о тебе, о лучших наших днях, или любовь к бедному Аркашке, или даже к этому пушистому снегу. Глупая она, эта смерть. Она только сердце и пульс может остановить. Антоша, я хочу с тобой поговорить коротко и серьезно. Отнесись к тому, что произойдет, как к неизбежному. Мне уже не так много осталось. Неделя, не больше. Не утешай, ты же смелый, и я тобою горжусь. Будь и сейчас смелым. Выслушаешь?
— Да, — сказал он и покорно опустил голову.
— Это хорошо, что Аркашка стал ходить в детский садик и появляется дома лишь по вечерам. Не надо испытывать детское сердце. А я вот о чем. Ты мужчина, Антоша. Молодой, сильный, красивый. И я тебя даже сейчас ревную... не могу представить, как ты... ну да ладно.
Баталов, словно защищаясь, поднял руки:
— Анна, зачем ты об этом? Не надо.
— Нет, надо, — резко перебила она. —Надо потому, что жизнь — это жизнь. Будут в ней дальше и у тебя другие женщины, от этого никуда не денешься, какими бы клятвами меня ни заверял. Но у меня есть к тебе жестокая последняя просьба. Очень жестокая, Антоша. Выполни ее во имя нашей любви. Это очень нелегко, Антоша, но ты сильный и если захочешь, то сможешь.
— Я тебя слушаю, Анна, — не поднимая головы, глухо откликнулся он.