— Пьян? — переспросил он. — Но ведь так же говорят о том, у кого заплетается язык и ноги. Вы же, генералиссимус, легкий перегар, излучаемый вашим верным и раболепным подчиненным, возвели в космическую степень.
Петушков глуповато рассмеялся, но тотчас же смолк, увидев ярость в глазах Баталова. Аркадий сильно встряхнул его за плечи, лицом повернул к себе.
— Слушай, мелкая дрянь! Никакой я тебе не генералиссимус, а старший летчик, твой первый начальник, лейтенант по званию, и если ты попытаешься еще раз так по-фиглярски оскалиться, то получишь в зубы.
— Но почему же так оскорбительно?
— А потому, что я теперь все понял,— побелев от бешенства, продолжал Аркадий.— Ты сознательно травишь себя водкой, чтобы поднимать давление крови и бежать от полетов. Гаденький, подленький тип, ты мечтаешь об увольнении из авиации по состоянию здоровья, но я тебя прекрасно раскусил и гарантирую: этого никогда не произойдет! — Аркадий, сжимая кулаки, гневно вглядывался в рыхлое лицо Петушкова. За внешней невозмутимостью он угадывал состояние тревоги, переходящей в панику, и от этого становился все злее'и злее.— Слушай, Петушков, — понижая голос, говорил он, — да ты знаешь, чему равен твой поступок?
— Никак нет, — выдавил с жалкой улыбкой Джон. — Полагаю, не поступку князя Курбского, бежавшего от царского гнева.
— Хуже. Поступку солдата, ранившего себя перед атакой в руку. Дезертирству с поля боя. Да я тебя под суд военного трибунала могу!
У Петушкова побелели губы.
— А то попросту морду тебе раскровеню, — зло, но уже успокаиваясь, промолвил Баталов. — Вот ты треплешься обо мне, что я генеральский сынок, скороспелый выдвиженец, опекаемый офицер. Так знай, что генеральскому сынку и это можно. Врежу тебе промеж глаз — и будь здоров. Никто не спросит за то, что набил морду негодяю, который срамит авиацию. Понял теперь или нет? И я тебе не буду читать никакой морали, пусть этим наш замполит занимается. Или возьмись за ум, или получишь по шее в прямом и переносном смысле.
Джон пожал плечами:
— Оригинальный ультиматум. Хотя и несколько прямолинейный.
Он вдруг задумался. Аэродромный ветер сушил на его побледневшем лице мелкие капли пота. Сияло над головой солнце, но Петушко-ву казалось, что вокруг него стало темнеть. Рядом стоял самолет с косо отведенными назад крыльями, и этот самолет показался ему сейчас его собственной судьбой. Он не любил и даже побаивался этой машины, хотя и умел ею довольно сносно управлять. Когда истребитель шел на взлет и, оторвавшись от полосы, начинал набирать высоту, Петушков, как и всякий летчик, терял землю из поля зрения и видел перед собой лишь открытое воздушное пространство. Большинству летчиков в это мгновение хотелось петь и радоваться от счастья, потому что ощущали они и чувство скорости, и чувство побежденной высоты. А Петушков готов был сжаться в плотный комок от испуга и даже закрыть глаза. От этого удерживало лишь одно обстоятельство: он прекрасно понимал, что стоит только зазеваться, перестать думать, наблюдать за приборами — и машина потеряет управляемость, откажется повиноваться человеку, поддавшемуся страху. И он совершал полет, но совершал, как совершает в цирке зверь трюки, которым обучен, под взглядом строгого укротителя. Для него этим укротителем была сама машина, его судьба.
Сейчас эта судьба висела на волоске. Если Баталов доложит Крымскому, Крымский майору Вовченко, а тот самому Клепикову, его, Джона Петушкова, больше никогда не подпустят к самолету. Он получит спокойную от неприятных ощущений полета жизнь. Но эта спокойная жизнь будет куплена ценою несмываемого позора. Словно сквозь строй, пройдет он мимо всех однополчан. Одни будут холодно отворачиваться, другие встречать молчаливыми осуждающими взглядами, третьи с презрением бросать в лицо короткое гневное слово: «Трус!» И с радостью ли его встретит тогда чересчур сердобольная маман, не говоря уже об отце и о друзьях с улицы Горького, всегда прятавших под ироническими шуточками уважение и мальчишечью зависть к его летной форме, которой он может теперь лишиться?
— Что можно сделать? — вслух пробормотал Джон. — Как это все можно исправить? Не отстраняйте меня, товарищ лейтенант, от запланированного полета. Сейчас я в ваших руках. Одно ваше слово — и меня вычеркнут из плановой таблицы, а потом разборы, беседы, наказания...